И вор перекрестился, набрал полные лёгкие воздуху и запел Salve, Regina. При первом же его вопле с ближайших крыш шарахнулись и разлетелись голуби, в зале потухло четыре свечи, а лица у присутствующих сделались задумчивыми и почтительными.

— Довольно, - сказал судья. – Я понял, как всё было. Когда ты подобным образом заголосил в Божьем храме, конечно, Пресвятой Деве ничего не оставалось, как зажать Себе уши. При этом Она уронила одну серьгу, а ты её поднял и с нею сбежал. Иначе и быть не могло.

И все присутствующие, отрывая ладони от ушей, сказали:

— Поистине, всё было именно так. Иначе и быть не могло.

И судья сказал:

— Вот тебе мой приговор. Верни серьгу Пресвятой Деве, – ведь Она и не думала тебе её дарить, – и поклянись Ей, что никогда больше не отворишь свои уста ни для лжи, ни для пения гимнов в Её честь. Тогда я тебя прощу и помилую.

И вор бегом побежал в церковь, повесил серьгу обратно, и долго и горячо благодарил Пресвятую Деву за чудесное избавление от петли. С того дня он совершенно переменился, бросил своё постыдное, хоть и прибыльное ремесло и постригся в монахи. В монастыре он жил очень достойно и с большим рвением исполнял все положенные послушания. Кроме одного. Вы знаете, какого именно.

***

А вот ещё одна история. Правда, она совсем в другом роде, но раз уж вспомнилась – почему бы не рассказать?

В одном маленьком андалузском городишке, названия которого у меня нет охоты припоминать… стоп, стоп… Кажется, это уже где-то было? А впрочем, неважно. В этом городке произошла история, впоследствии очень красочно описанная Беккером. Там жили двое благородных идальго, которые с детства были связаны узами нежнейшей и преданнейшей дружбы. Но вот детство прошло, подоспела юность с её проблемами, и обоих, конечно же, угораздило влюбиться в одну и ту же красотку. А если так, то дружбе конец. Ничего не оставалось, как попытаться решить эту проблему в честном поединке.

Чтобы никого не обеспокоить и не привлекать к себе особого внимания, бывшие друзья ушли за город, в рощу, где могли сразиться друг с другом без помех. В роще они увидели остатки старой, полуразвалившейся часовни, на стене которой уцелело изображение Пресвятой Девы. Перед изображением горела лампада. Чуть только друзья скрестили шпаги, как лампада зашипела и вспыхнула нестерпимо ярким огнём. Друзья вздрогнули, опустили клинки и, как по команде, перекрестились.

— Должно быть, в огонь упала ветка или птичий помёт, - сказал один из них.

— Не иначе, - подтвердил другой.

И они отошли на несколько шагов подальше и вновь встали в позицию. Но при первом же ударе стали о сталь огонь в лампаде взметнулся вверх, как пламя факела, и чуть не опалил крышу часовни.

— Что же это такое? – сказал один из друзей. – Может быть, это мы раздуваем огонь тем, что так сильно размахиваем клинками и поднимаем ветер?

— Не так уж сильно мы ими размахиваем, - возразил другой.

И они отошли ещё дальше, и в третий раз взялись за оружие. Но едва шпаги скрестились, из лампады поднялся ввысь целый огненный столб – так, что на миг друзьям показалось, будто они ослепли от его жара. И, взметнувшись, огонь тотчас потух.

— Брат, это неспроста, - сказал один из друзей. – Она не позволяет нам драться. Посмотри, какое у Неё печальное и строгое лицо… Давай не будем без толку и без смысла убивать друг друга. Пойдём сейчас к той, которую мы оба с тобой любим, и попросим, чтобы она сама выбрала между нами. И если она выберет тебя, то клянусь – я не стану вам мешать. Ну, а если уж меня, то – не обессудь, брат, и смирись со своей судьбой.

— Я сам хотел тебе предложить то же самое, - сказал другой, - но боялся, что ты сочтёшь меня трусом.

Сказав так, они вложили оружие в ножны, обнялись и пошли обратно в город. Когда они подходили к дому девицы, были уже сумерки. И в этих сумерках они увидели, как из её окна, пыхтя и отдуваясь, лезет третий благородный идальго, имя которого слишком известно, чтобы его здесь упоминать.

— Вот это да! - сказал один из друзей.

— Не может быть! – сказал другой.

Так они постояли, полюбовались этим зрелищем, а потом переглянулись, перекрестились и, как по команде, захохотали. А через полгода на деньги обоих старая часовня была отстроена и стала как новенькая. Лишь одного друзья не позволили – чтобы живописец переписал изображение Пресвятой Девы на внешней стороне стены.

— А я нищим подаю… Мне иногда говорят: «Бабка, да ты что? У них, вон, за углом у каждого по «мерседесу», а ты со своей пенсии будешь им последнее отдавать?» А я – что ж? Пенсия-то, она ж, как теперь говорят, хоть и маленькая, а всё равно хорошая… сколько смогу, подам. Мне говорят: вот вы все, кто им подаёт, вы их развращаете подачками своими, они и не работают. А я думаю: лучше уж ошибиться и подать тому, кто на самом-то деле и не нуждается, чем в другую сторону ошибиться и не подать, кому на самом деле надо… Они, кому не надо-то, иногда и сами не берут. Говорят: бабуль, это мы лохов всяких стрижём, а у таких как ты брать – грех; давай-ка мы лучше тебе сами подадим. Так чудно говорят – лохов, говорят, стрижём. Мне смешно их слушать.. как говорят-то теперь, какими всё словами… А я ведь почему подаю? Мне семь лет было, когда нас с мамой и с сестрой в Германию угнали. Жили мы, правда, в лагере не для военнопленных, а для перемещённых… там всё-таки полегче было. Но всё одно – много народа померло с голоду. А я такая худая была… вот такая худющая, как стручок. И меня из-за этого никто не покупал. Других детей покупали в батраки, а меня – никто не брал. А я и рада. Вот – в четыре утра встаю, когда охранник на вышке устанет и не видит уже ничего толком… внимание-то уже рассеивается, поди-ка, подежурь всю ночь. И вот, я встаю, пролезаю в щель в заборе и иду в город. У нас ни колючей проволоки, ничего такого не было, один простой забор, дощатый… И вот я иду в город, побираться. Целый день хожу, прошу хлебушка. А потом, уже к вечеру – назад проберусь и мамку кормлю. И других тоже, кто там с детьми был… им тоже, когда могла, давала. Ну, вот. Кончилась война. Назад в Польшу нас не пустили, отправили на Украину. Да ещё перед этим всё проверяли, не шпионы ли мы… Ладно. Приехали на Украину. А это сорок шестой год. Самый голод. Я до сих пор всё помню, как люди на улицах лежали и умирали. Мамка моя начала с голоду пухнуть. А я опять – хожу да побираюсь. И вот… ведь сами там все из последних сил еле-еле тянули… а всё равно подавали! Кто свеколку подаст сахарную, кто угля в передник насыплет. Так мы с мамочкой и выжили. А если бы не подавали, нипочём бы не выжили… Так вот, с тех пор и я, - кто просит, я тому подаю. Знаю, что теперь другое время, что никто с голоду, слава Те, Господи, не пухнет – а всё равно. Не могу не дать. И хочу иногда не давать – а не получается.

И собак я тоже с тех времён люблю, с военных. Там, в лагере, один охранник был.. дурной такой, не приведи Господь. Один раз взял и стал на меня собачищу свою натравливать.. овчарку. Я со страху как упаду, как руками вот так вот закроюсь… А она, слышь, подошла ко мне, понюхала – и не тронула. Он ей – и так, и сяк, и усь-усь, и чего-то ещё по-ихнему… и даже сапогом ей под брюхо поддал. А она – всё равно… подходит, нюхает и хвостом виляет. Понимает, что перед ней дитя… Конечно, это мне повезло, это собака такая умная попалась. Другая бы в раз разорвала, не поглядела бы, что я маленькая… Но всё одно: я теперь собак люблю… всё никак про ту забыть не могу. И они ведь меня любят – бедовые такие! Всё соображают! Я вот иногда думаю: собаки перед нами – всё равно, что мы перед Господом. Чего-то понимаем, а главного-то самого понять и не можем. И услужить, вроде, рады, а чуть что не так – шерсть на холке вздыбим и рычим. Покормят нас – ластимся, хвостом виляем. Забудут покормить – враз пойдём шастать по чужим дворам да другим хозяевам хвостами подвиливать. А потом вернёмся, подползём на брюхе-то.. уж скулим, скулим: прости, дескать, нас. Такие уж мы бессчастные да бестолковые! А чего бессчастные? Чего мы всё жалуемся с утра до вечера? У меня вот, к примеру, жизнь была хорошая. Всякое бывало, конечно, но всё равно – такая бывала в жизни радость, что я уж прямо и не знаю, за что ж мне такая радость была. А ты говоришь: нищим не подавать? Как же не подать, когда у меня и так всё есть!