По просьбе Анны Егоровой помещаю у себя в журнале эту ссылку. Вдруг кто-нибудь, кто сможет помочь, откликнется.

http://anna-egorova.livejournal.com/546844.html

Полуночный полёт

Мы едем домой после прекрасного и бурного шопинга. Туськин папа критически ощупывает завёрнутые в бумагу подарки-для-мамы, и в складках лба его – тоскливое сомнение. Туська, напротив, сияет радостным и сонным умиротворением, откинувшись на сиденье и тщетно пытаясь соорудить себе усы из собственной пряди волос. Прядь короткая и до верхней губы не достаёт. Я, захваченная ими с собой на всякий случай, в качестве консультанта, делаю вид, что дремлю, а на самом деле подслушиваю и подглядываю.

— Пап! Смотри, смотри! Грибной снег!

— Почему грибной?

— Ты сам, что ли, не видишь? Солнышко же светит! Когда солнышко и дождь – то грибной дождь. А когда солнышко и снег – то грибной снег… Пап! Про дождь и солнышко ещё же говорят: царевна плачет. А когда солнышко и снег, то кто тогда плачет?

— Не знаю, Тусь. Может, царевич, которому надо купить царевне подарков к восьмому марта?

— Не-е.. Пап, ну, ты что? Это же Снегурочка плачет!.. Слушай, пап, а чего мы ту чашу не купили? Медную которую? Которая ещё так гудит, если палочкой проведёшь: оооооо! А потом:у-у-у-у-у! - Во-первых, дорого. А во-вторых, непонятно, что с ней делать.

— Как – непонятно? Тётенька же нам показала! Сидеть и гудеть: оооо! уууу! Она же сама поёт, эта чаша, потому что живая.

— Подумаешь… Вон, у бабушки в деревне есть целый медный таз. Бери ступку и гуди, сколько влезет. Больше того: я читал в одной книге, что в полнолуние в таких тазах можно летать.

— Как – летать? Пап, ты чего?

— Очень просто. Только надо знать заклинание. Дожидаешься восхода луны. Садишься в таз. Говоришь заклинание. И тогда он начинает вращаться… так, довольно медленно, чтобы голова не кружилась. А потом поднимается в воздух вместе с тобой. И так же вращаясь, начинает лететь. Только он очень низко летит. Особенно у дилетантов. Понятное дело, асы, которые всю жизнь в этих тазах летают – они и приличную высоту набрать могут, и скорость приличную развить. А кто в первый раз пробует, у того он низко летит, над самой землёй…

— Ой! А если кочка? Или, там, пенёк какой-нибудь?

— Ну.. тогда ясное дело. Таз ударяется о кочку, подпрыгивает, на минуту набирает высоту, а потом опять снижается. И нужно очень большое усилие воли и сосредоточенность, чтобы не позволить ему совсем упасть. Но всё равно здорово, подумай только! Кругом тишина, лягушки квакают, цикады поют, таз блестит при луне, крутится, как на аттракционах с чашками, и летит себе вперёд. А ты сидишь себе, ноги свесил..

— Под коленками режет, наверное.

— Ну… режет, конечно. Но ничего, потерпеть можно. Зато летишь. Летишь себе над лугом… низко-низко…

— Ага. И темно. И кочков полным-полно. И только слышно в темноте: блин!блин!блин!блин!

— Во-первых, не «кочков», а «кочек». А во-вторых, ты с этим «блином» мне уже надела. Я ведь говорил тебе, что это нехорошее слово.

— Па-ап… - (Страшным шёпотом) – А если всё время так ударяться, можно и другое слово нечаянно сказать. Совсем уже нехорошее.

— (Задумчиво). Да, конечно. Можно и другое. То есть, нельзя, конечно.. но оно само собой так получится.

— И тишина!

— И лягушки!

— И циклопы!

— Тусь, ну, какие циклопы? Я сказал: ци-ка-ды!

— Ага. И они. Все смотрят и слушают. И говорят друг дружке: опять полетел, бедняжечка. И издалека, уже ближе к лесу: блин!блин!блин! И даже Другое Слово. Но его уже не слышно, потому что таз далеко улетел…

Машина тормозит, я поднимаюсь с сиденья, тут же охаю и сгибаюсь пополам от резкой боли в пояснице. И особенно в копчике. В самом деле, почему на этих лугах такая пропасть кочек?

В круглом и гулком, как старинная обсерватория, магазине, я выбираю свитер для своей подруги. Я - маленькая и толстая, а моя подруга – стройная, высокая и прекрасная, но почему-то при этом у нас один размер одежды. И всё, что идёт мне, непостижимым образом подходит и ей. Чудны дела Твои, Господи.

Неподалёку от меня тоже кто-то роется в свитерах; я не вижу, кто именно, только слышу, как сухо и равномерно щёлкают друг о друга вешалки: щёлк, щёлк, щёлк. Точно костяшки на старых бухгалтерских счётах. Это мерное щёлканье было бы успокоительным, если бы в нём не было столько тайного, непонятного мне раздражения.

Вдруг щелчки прерываются густым, басовитым хохотом, и кто-то радостно поёт во всю глотку, на весь пустынный магазин: «Голубка моя! Твой муууж на проооводеее!» И опять хохот, на этот раз уже двух голосов – мужского и женского. Им вторит восхищённое детское повизгивание и тявканье собачки – судя по всему, очень маленькой. И ещё какие-то счастливые фоновые шумы вроде звона посуды и скрипа дивана, по которому кто-то явно прыгает, забравшись с ногами.

— Я слушаю, - мёртвым, стеклянным голосом говорит женщина в трубку. Я не сразу понимаю, что это тот же самый голос, который только что хохотал и пел вместе с мужским голосом под звон бокалов и тявканье щенка. – Да. Да. Естественно. А ты как думал? Не знаю, во сколько. Нет. Нет. Зачем тебе это? Я же сказала – нет! Ты что, глухой? Не знаю. Тебя не касается. Отстань. Всё!

И опять - тишина и мерное «щёлк, щёлк, щёлк», странно и неприятно отдающееся в высоком, как небесная сфера, куполе.

Подавившись приступом беспричинной тоски, я выхожу из магазина на улицу. На соседней крыше, под звон капели и вой ветра, гуляют и поют коты. На скамейке возле дома напротив целуются старик со старушкой, поправляя по ходу дела друг другу шарфики, чтобы не дуло. Из приоткрытой форточки слышится дивное, почти всамделишнее патефонное шипение, и густой, радостный бас поёт:

О, голубка моя,

Как тебя я люблю,

Как ловлю я за рокотом моря

Дальнюю песнь твою…

Мы и Пушкинский музей

Ходить с детьми в музей – захватывающий, ни с чем не сравнимый аттракцион, обещающий массу ярких ощущений. Очень хорошо для этой цели подходит Пушкинский музей. Тот самый, где должен стоять голый Пушкин, а вместо него стоит голый Давид и держит на плече пращу, как банную мочалку.

Ваське – четыре года, Туське недавно исполнилось шесть. Туська скачет по залам вприпрыжку, с удовольствием слушая, как шарахается по углам эхо от её прыжков. Васька ходит вразвалочку, заложив руки за спину, около каждой картины и статуи подолгу задерживается и скептически заламывает бровь. Наконец возле витрины с великолепными, источенными бурой ржавчиной акинаками он размыкает уста и, тыча пальцем в стекло, приказывает мне:

— Вот этот – купи мне! Ага?

— Не ага, - говорю я. – Не получится, Вась. Тут ничего не продаётся. Тут только смотрят

От изумления он взметывает бровь ещё выше, к самой чёлке.

— Мне бойсой не надо, мне маенький, - убедительно разъясняет он мне. – Бойсой – он доёгой. А мне маенький, вот этот… он мне как йаз будет по йуке. Понятно?

— Вась, - вздыхаю я, хорошо осознавая, что за этим последует, и заранее съёживаясь, - ну, не продаётся тут ничего. Вообще не продаётся. Понятно?

Васька набирает в грудь побольше воздуха, испускает деловитый вопль, а затем принимается обстоятельно, со вкусом рыдать на весь гулкий, испуганный зал.

— Вы поймите, - прижимая к груди вымазанные слезами кулаки, говорит он подскочившей тётеньке-смотрительнице, - я зе йазбойник! Я зе не могу без ойузия! Я зе так йаботать не могу!