Следом за ним в зал заходит толкинист. Толкиниста всегда можно узнать по походке и по тому, как он держит голову. Эта их ни с чем не сравнимая выправка выдавала их испокон веков – ещё в те времена, когда на русский язык была переведена только первая часть их священной трилогии, а оригинал можно было достать только у нас. Они приходили за ним, с порога начиная краснеть, хмуриться и ершиться. Почему-то они стеснялись произносить вслух заветное имя и стеснялись даже заменять его эвфемизмом «профессор». Зная об этой их слабости, я молча вынимала из потайного ящика три потрёпанных тома и выкладывала перед ними. Они вздрагивали, но тотчас овладевали собой, благодарили меня аристократическим кивком и тащили книги в дальний угол, под зелёную лампу. Тогда у нас в зале ещё были зелёные лампы.

Иногда они зачитывались до самого закрытия и молча, но очень выразительно умоляли меня позволить им дочитать хотя бы до конца главы. Тогда я спускалась вниз, уговаривала милиционера подождать ещё немножко и, вернувшись обратно, подмигивала им в знак позволения. Времена были патриархальные, и милиционера иногда можно было уговорить. А библиотека в те времена работала до десяти вечера, за окном синела звёздная тьма, переливаясь всеми сильмариллионами, толкинисты сосредоточенно сопели над священным текстом, изредка перешёптываясь на неизвестном мне языке, а я раскладывала пасьянс из каталожных карточек и ждала, когда они закончат.

О жене одного пастора

Старый фильм «Колдунья» с Мариной Влади, по смутным мотивам купринской «Олеси». Нежная старомодная наивность, которая давно уже стала выше всякой критики и придирок. Маленькая шведская ведьма бродит по лесу в красиво облегающем трикотажном платьице с глубоким вырезом, элегантно простоволосая, трогательно босая, неуязвимая для мошек, гнуса, топей и коряг. Я смотрела на неё, грызя сахарный сухарик, вздыхая, умиляясь и почему-то представляя себе, как было бы интересно, если бы ведьмой оказалась не она, а жена пастора. Только представьте себе – жена пастора! Тихая, умопомрачительно красивая блондинка с тяжёлым узлом волос на шее и в строгом складчатом переднике. Утром она сидит в церкви на отведённом ей месте; днём варит гороховый суп и делает кровяную колбасу, подметает пол душистым веником из полыни, крахмалит занавески и никогда не выглядывает в окно; вечером – ставит на стол цветы и блинчики с брусничным вареньем, вяжет мужу свитер из грубой шерсти и помогает ему выбрать тему для завтрашней проповеди, а ночью… Ночью, когда пастор засыпает, сморённый её чаем с сонными отварами, она обращается в сову и с тихим грудным смехом летает над лесом, иногда с налёта врезаясь в стволы вековых сосен. Ночью она учит соседских петухов говорить по-человечески, спускает с цепи псов, уговорившись с ними предварительно, что они не будут слишком много себе позволять на воле, наливает в кадки хозяйкам пива вместо воды, путает им пряжу и играет в карты с кобольдами. Ночью она – госпожа Голле, невинная бесстыдница в прозрачной лунной рубахе и с расцарапанными в кровь, измазанными в болотной жиже лодыжками. Она плетёт себе венки из голубого репейника, танцует на болотных кочках и увлекает в чащу припозднившихся путников. Наутро же эти путники просыпаются посреди коряг и мухоморов и никак не могут вспомнить, что за соблазнительная дичь снилась им этой ночью.

Но шалости её всегда невинны, и ни с одним из своих деревенских Тангейзеров она не грешила по-настоящему. И вообще она никому не причиняет ощутимого вреда, и от забав её, в сущности, никто не страдает. Потому что и по ночам она крепко помнит, что она – жена пастора.

Мой сосед, зашедший на минутку за банками для солений, уже второй час пил у меня чай с баранками и ругал протестантов. Он ругал их с таким жаром и страстью, словно сам был выходцем из католического района Белфаста. Я резала яблоки на круглой разделочной доске, и мне было грустно и неудобно. Чтобы перестать себя так чувствовать, я достала из шкафчика корицу и аккуратно перевела разговор на католиков. Мой сосед радостно сверкнул глазами, звякнул ложкой о край чашки и принялся ругать католиков.

Я облегчённо вздохнула и стала замешивать пирог. Я твёрдо решила, что он выйдет восхитительным, и соседу я не дам ни кусочка. Засунутый в духовку, пирог быстро зазолотел, разросся и окутал всю кухню, всю лестницу, весь дом и двор горячим ароматом треснувших, томящихся в пышном ванильном тесте, истекающих терпким золотым соком райских плодов. К этому запаху примешивался запах корицы, лимонной цедры, кленового сиропа и бесподобной ромовой приправы, каплю которой я добавила под самый конец, перед тем, как ставить тесто на огонь.

Наш автобус сломался и застрял возле какой-то тихой деревушки, заросшей лопухами замечательной величины.

— Это что – Серпухов? – спросонья обратилась я к водителю, застывшему в медитативной задумчивости над ящиком с инструментами.

— Какой, к чёрту, Серпухов, - ответил он, извлёк из ящика здоровенные пыточные клещи и полез под автобус.

«А долго мы тут простоим?» – хотела спросить я, но по выражению спины водителя поняла, что этого делать не следует. Кряхтя и держась за поясницу, я выбралась наружу и пошла гулять по деревне, стараясь всё же не выпускать автобус из вида.

На краю деревни стояла большая, картинно перекосившаяся изба со сложным плетёным узором на наличниках. Этот узор что-то мне напомнил, и я, смутно мучимая этим неразгаданным воспоминанием, постучалась в кривые двери.

— Здрасьте, дедушка, - сказала я отворившему мне старику. – У вас водички не найдётся?

Старик молча сделал приглашающий жест и закрыл дверь за моей спиной. В избе пахло дымом и свежеструганным деревом. Руки старика были выпачканы тестом, а на столе лежали в ряд плоские, ещё сырые лепёшки из серой ржаной муки. Никогда я раньше не видела, чтобы в деревнях мужики сами пекли лепёшки, и это зрелище слегка меня встревожило.

— Чего тебе, Тася? – спросил дед, вытирая руки о штаны. – Говори громче. Ты ж знаешь – глухой я.

Никогда в жизни я не видела этого старика. И никогда в жизни меня не называли Тасей.

— Я… Мне попить бы. Водички, - деликатно прокричала я в лохматое стариково ухо. Старик сощурился и закивал:

— Води-ички… Это можно. Ты выйди, Тасенька, и сама зачерпни. На-ко вот, я тебе кружку дам…

— Куда выйти-то? Во двор? И где там черпать? – попыталась уточнить я.

— Да где хошь, - засмеялся старик и сунул мне в руки кружку с таким же сложным переплетённым узором.

«Старый дурак», - невежливо подумала, вышла во двор – и присела на корточки, заскулив от тоскливого ужаса. Изба стояла на маленьком островке, занимая его чуть ли не целиком, а вокруг – и спереди, и сзади, и слева, и справа – была сплошная вода. Озеро это было или речка, я так и не поняла. Один берег был едва виден сквозь туман, другого не было вовсе. Над водой висела плотная серебряная тишина, от которой у меня тотчас заложило уши и едва не остановилось сердце. Кое-как отдышавшись, я кинулась назад в избу.

— Попила, Тася? – приветливо спросил дед. – Ты садись, посиди. Скоро лепёшки спекутся – поужинаешь со мной.

— Я не могу, - тихо сказала я. – Мне надо на автобус. Очень надо, честное слово.

— Ну, что ж, - вздохнул старик. – Надо так надо. Подвезти тебя или как?

— На лодке? – глупо спросила я.

— Как хошь, - пожал плечами старик. Хошь - на лодке, хошь – на телеге. Это смотря откуда смотреть. Ты… раз надо ехать, то торопись. Автобус через четверть часа отходит.