— А где отец Амвросий, достопочтенный настоятель этой обители?

— Отец Амвросий был здесь настоятелем без малого триста лет назад, если верить хроникам. Теперь же наш настоятель – преподобный отец Маврикий. А откуда ты взялся, брат, и почему задаёшь такие странные вопросы?

— Триста лет! – вскричал потрясённый Вальтарий, и пал ниц на землю, и рыдал, и бил себя в грудь, каясь в своих прегрешениях. Испуганный привратник, не зная, как быть в такой ситуации, подхватил полы рясы и побежал за настоятелем.

Настоятель явился, кое-как поднял рыдающего Вальтария и участливо спросил, о чём тот плачет.

— Увы мне, отец! – отвечал несчастный Вальтарий. – Я впал в сомнение и за это жестоко наказан. Господи, что же мне теперь делать в этом времени, где я никого не знаю и ни в чём не сведущ?

И он рассказал Аббату о своих сомнениях и последующих злоключениях, закончив повествование слёзной сентенцией:

— Увы, я заблуждался, отец, и теперь не знаю, каким словами мне молить Господа о прощении и спасении моей души. Помогите же мне, отец, дайте мне поддержку и утешение, ибо я сбился с истинного пути и ныне пребываю во тьме.

— Да, сказал Аббат. – Ты в самом деле сильно заблуждался. И, по-видимому, долго блуждал, если зашёл так далеко. Твоя обитель находится в десяти милях в северу от нашей. Ступай туда, да торопись, если хочешь успеть до полуночи. И не будь впредь так склонен к молодому вину и метафизическим размышлениям, если не хочешь вновь сбиться с истинного пути.

— Знаешь, я к метро иду утром всегда через один и тот же двор. И там на заборе всегда сидит одна и та же ворона. Я её в лицо знаю – противная такая рожа, хмурая… И я ей почему-то тоже противна. Во всяком случае, она всё время меня обзывает. Как увидит меня – взлетает повыше и начинает орать что-то по-своему нехорошее… мерзким таким голосом, просто мурашки от него… Я её быстренько так обхожу, не связываюсь – кто её знает, что там у неё на уме. А вчера – представляешь? – ей этого мало показалось. Взлетела на ветку и оттуда, сверху, попыталась меня обосрать! Как тебе это, а? Главное – я ей ничего плохого не сделала, ну, то есть, - вообще ничего. Может, она чувствует, что я её боюсь, и ей это приятно, как ты думаешь?

******

— А батюшка мне говорит: «Понимаешь, - говорит, - жизнь – это такая большая автострада». А я говорю: «Ну, да. Точно. Толпы грешников – туда, толпы грешников – сюда». Он так завозился на стуле, хмыкнул и покраснел. Наверное, решил, что я над ним издеваюсь. А я – ничего же подобного! Мне, наоборот, образ понравился… ну, и захотелось его дополнить. Нет, он, вообще-то, ничего, этот батюшка… я думаю, он не обиделся. Хороший такой.. усталый, в тапочках войлочных… всё кашлял и вздыхал потихоньку. А потом, после беседы, велел на службу остаться. Я и осталась, конечно. Церковь здоровенная, тё-омная, тёмная, только по углам свечные огарочки тлеют, как огоньки на болоте… Где-то впереди хор тоненькими голосками что-то выводит, батюшка, стало быть, в алтаре… и больше в церкви ни души, одна я. А служба дли-инная, длинная, часа четыре шла, и мне, чем дальше, тем благостней и благостней, страшнее и страшнее. Как я вышла оттуда – сама не помню. В голове туман, ноги не идут… спину ломит, сил нет. Вышла – а кругом темнотища такая, и как назло, ни звёзд, ни луны. Вот когда я кузнеца Вакулу очень даже поняла. Вообще ничего не видно, представляешь? И глаза не привыкают ни хрена к этой темноте… специальная она там, что ли? Иду кое-как, наощупь, вытянув руки перед собой. И вдруг натыкаюсь на что-то такое, знаешь, холодное и остроугольное. Ощупала как следует – мама дорогая, это же крест на могилке! И тут я понимаю, что вышла не на дорогу, а прямёхонько на погост, который за церковью, с той стороны. Мама моя! Я как дунула оттуда! А только сразу дунуть не получилось – темнотища же… Я шарахаюсь среди этих оградок и крестиков, венок чей-то сбила ногой, в яму какую-то наступила с размаху.. в очень подозрительную яму, нехорошую. И стала я орать. А мне в ответ птица какая-то из кустов: о-о-о! о-оо! И котёнок какой-то скверный неизвестно откуда выскакивает и – шасть ко мне под ноги, ластится, а сам как-то мурлычет, и так, знаешь, плотоядно, что не приведи Бог. В общем, классика. Я чуть не сдохла, пока оттуда выбралась. В избу прихожу, а там девушки из хора.. все такие чинные, всё о высоком да о божественном. Варенье моё спрятали, на стол не выставили, и пряники мои даже понюхать не дали, а накормили меня вермишелью с картошкой холодной и бутерброд сделали: белый хлеб на чёрном. И велели ложиться спать. Я легла, кровать – сплошные доски, одеяло тоню-усенькое, в головах – то ли свечка, то ли лампадка. А девушки встали у стены и давай петь что-то церковное, жалостное такое и торжественное. Значит, они поют, свеча горит, я лежу, ручки сложила на груди и думаю: ну, думаю, ладно, помирать для прежней, грешной жизни – так с музыкой. Значит, так оно и надо. А у самой из головы кладбищенские мотивы не выходят. Вспомнила, как у какого-то писателя прочитала эпитафию, которую он с одного надгробия списал:

Природный нрав свой укрощая,

Была ты мужу верная жена,

А детям – мать родная.

Вот, думаю, это – точно про меня! Успокоилась и заснула. Утром девицы будят меня в шесть часов и говорят, что опять надо на службу. Я быстренько, как солдат на побудке, собралась – чего, как ты знаешь, за мной, вообще-то не водится. Вышла во двор, как будто в туалет, а сама ти-ихо, тихо, огородами стала отступать к автобусной остановке. И успела на ранний рейсовый, представляешь? – впервые в жизни на автобус успела! Сижу у окошка, ветерок в лицо дует, на душе хорошо так… прямо как у беглого каторжника. Так вот и не вышло у меня помереть для прежней, грешной жизни. Может, выйдет ещё?

Мой друг Антон

— Знаешь, мне кажется, люди зря придумали время. Ну, не всё время, конечно… Часы и сутки, это ещё ладно. Это пусть. А недели всякие, месяцы, годы – это же низачем не нужно, от этого только хуже.

— Почему – хуже? - Потому, что из-за этого только неприятности. Так бы жил себе человек и жил. И не знал бы вообще, сколько ему лет. И от этого только бы дольше прожил. И учились бы все спокойно.. Никаких четвертных отметок, никаких годовых… И двойку в четверти никому бы не надо было исправлять, высунув язык.

— Но ведь и каникул тогда бы не было. И праздников тоже.

— Почему? Это же всё можно по природе понять. По луне, по солнцу, по звёздам… Стало холодно, снег пошёл – значит, зима. День скоро начнёт прибывать – значит, Рождество. Значит, можно дать людям отдохнуть немножко. Только не по неделям считать, а по дням. Вот, сказать, отдохните десять дней, а потом опять приходите учиться. И не надо никого гнать, никого торопить… выучил всё как следует – переходи в другой класс. А не выучил – сиди в первом, пока борода не вырастет. А не то, что теперь – вот тебе столько-то лет, значит, иди в такой-то класс… а всё ты выучил, что перед этим было или не всё – это неважно. Типа, догонишь. А как его догонишь, когда ты-то ушёл в другой класс, а оно-то там, в том, старом классе, осталось.

— Кто остался?

— Математика, кто же ещё… И морфологический разбор. И география… не вся, а там.. про направление ветров. Ты в пятом классе, а они ещё в четвёртом остались. Как их догнать-то, я не понимаю. Вот стоит забор, а ты от него бежишь – что, разве так его догонишь? Там впереди другой забор, ещё здоровее… через него уж точно ведь не перепрыгнешь, если через тот.. ну, первый, не научился.

— Ты что же, мечтаешь, чтобы тебя оставили на второй год?

— Вот! От этого же все же и проблемы, я же говорю. Так – это считается стыдно. Типа, ты второгодник, значит, дебил. И все над тобой смеются. А если бы никто вообще не знал ни про первый год, ни про второй, то просто… жили бы себе и жили. Не как спортсмены какие-нибудь, а как люди.