Второй (моментально, не открывая глаз и не выходя из дремоты):

—РАДЗИНСКИЙ!

Я ехала на работу в одном автобусе с изумительным стариком. Он весь, с головы до ног, светился дикой, застенчивой первозданностью каких-то невероятно отдалённых, нетронутых степей или даже пустынь. Без сомнения, он только-только прибыл в Москву на приземистой и горячей степной лошадке, пересел с неё в автобус и восторженно озирал открывающийся ему мир длинными калмыцкими глазами, блестящими от радости и страха. На нём был немыслимый рваный треух фасона «помнишь, Ганс, как мы отступали?», тёплый, не по сезону, зипун, из которого кое-где торчали нитки и странноватые клочья, и жёлтые сапоги, покрытые узорными трещинами, как высохшее дно ручья. Он жался по углам, трогал одним пальцем поручни и стёкла, уважительно качая при этом головой, и напевал под нос что-то томительно-восточное. Выйдя из автобуса, он вертел головой, шарахался от встречного транспорта, как пугливый сайгак, подолгу изучал каждый рекламный щит, хмурясь и цокая языком, виновато улыбался каждому прохожему и долго мялся на переходе, прежде чем решился наступить на «зебру» - боязливо жмурясь при этом, словно пробуя босой ногой воду. К величайшему моему удивлению, он зашёл вместе со мной в библиотеку. А зайдя, снял свой тулуп и ушанку и направился в Информационный отдел посольства Японии. Там его встретили с величайшим почётом и подобострастием, и кланялись ему, и говорили что-то по-японски, и он говорил с ними по-японски, и вообще был совершеннейшим японцем и по виду, и по осанке, но вот тот момент, когда он так стремительно и бесшумно превратился в японца, мне так и не удалось уловить.

А в остальном было всё, как всегда. Седовласый благообразный мужчина с дорогой старомодной тростью беседовал во внутреннем дворике с бюстом Фирдоуси. За дверью дамского туалета тонкий голос старательно выводил: «Со смертью играю, смел и дерзок мой трюк!» (Знаем мы этот трюк – забралась в кабинку и тайком фотографирует книжку, чтобы за ксерокс не платить!). Юноша с всклокоченной шевелюрой метался по залу и шёпотом хрипел: «Где Соссюр! Кто унёс Соссюра! Ведь здесь же лежал, минуту назад! Признавайтесь, а то хуже будет, ей-богу!» Тот Кто Унёс Соссюра тихо, по стеночке, пробирался к выходу, пытаясь спрятать книгу за спиной. Девушка, которой достался-таки Фортунатов, танцевала с ним вальс в коридоре, прижимаясь щекой к переплёту. Две блондинки, страдальчески хмурясь, изучали образец заполнения требований.

— Смотри-ка, а что это здесь написано – «указать сведения за двумя косыми чёртами»? Как это – «за косыми чёртами»?

— Да не за чёртами, а за чертАми, дубина.

— А-а-а… А «за чертами» - это как?

— Это значит – «за двумя слэшами». Понятно?

— Поня-атно. Так бы и писали - "за слэшами". А то - за чертами какими-то... Слушай, а откуда ты всё знаешь? Умная такая, прям не могу…

— А я тут уже была один раз.

Денис, четырёх с половиной лет

— Я, когда вырасту, знаешь, кем буду? Шофёром поливальной машины.

— Именно поливальной?

— Ага. Буду на ней ездить по всем странам. Весь мир объеду.

— Чтобы сделать мир чище?

— Ага. А ещё – чтобы все шарахались и визжали.

****

— Всё-таки человеку очень нужен хвост. Жалко, что он отвалился, когда была революция.

— Что, что было?

— Революция. Ну, когда человек превратился из обезьянки.

— Наверное, эволюция?

— Ну, да… Какая разница? А хвост – он, знаешь, очень нужен.

— Зачем, интересно?

— Ну, как - зачем? Вот ты едешь в метро, за поручни берёшься, и после этого на улице нельзя уже ничего съесть. Ни конфету, ни мороженое. Потому что на руки микробы заползли. А был бы хвост, им бы можно было за поручни держаться, и руки были бы чистые…

****

— Вот есть же такие люди, которые Бабы-Яги не боятся. Я прямо даже удивляюсь.

— А ты? Неужели ты боишься?

— Конечно.

— А что в ней такого страшного?

— От неё нельзя спастись. От чего другого – ещё можно. Но от Бабы-Яги даже папа не защитит.

— Да брось, Денис. Баба-Яга – это же сказки.

— Сама ты сказки! Ничего даже не сказки…

— И ты веришь, что она прилетит в ступе, с помелом?..

— Нет. Про ступу и помело – это правда сказки. А Баба-Яга – не сказки. И нет у неё никакого помела. Всё гораздо даже страшнее.

Он прав. Всё гораздо страшнее и серьёзнее. В моём раннем детстве, как и в чьём-либо другом, тоже жили такие чудовища, от которых не могли защитить даже родители. Больше того – в некоторых из моих снов эти чудища сами превращались в родителей и близких, и сбрасывали личину в тот момент, когда я уже почти готова была поверить в обман. Впрочем, являлись они и в других обликах. Последний мой сон на эту тему я помню очень отчётливо. Мне снилось, что я иду по коридору в ванную, чтобы почистить зубы перед сном. А коридор невероятно длинен и беспробудно чёрен, и с каждым шагом мне делается всё тоскливее и страшнее. И когда я подхожу к ванной, дверь распахивается, и из неё навстречу мне выходит Он. В тот раз он принял вид крупного рогатого чёрта с мускулистой грудной клеткой и яркими белыми зубами, фосфорически светящимися на чёрном лице. Он вышел из ванной с моим полотенцем на плечах, довольно скаля зубы и сверля меня жуткими красными глазками. И от одного факта, что эта сволочь мылась в моей ванной и вытиралась моим любимым полотенцем с цветочками и райскими птицами мой страх исчез и сменился боевой яростью. С хриплым кличем я схватила какой-то пластмассовый таз и с размаху обрушила на его рогатую голову.

И - о, чудо! - враг дрогнул и ретировался. И с тех пор ни он, ни его команда больше не смели заявляться в мои сны.

Представляешь, я вчера целый день себе жутко нравилась. Ну, просто до невозможности.. Как хожу, что говорю…Только пройду мимо зеркала – застреваю на полчаса, не могу насмотреться. Прихожу домой – а у меня температура тридцать восемь и шесть!

***

Он мне, представляешь, говорит: «Вы безумно хороши». «Да, - говорю, - я безумна и хороша». А он смеётся. А чего смеяться? Я правду говорю.

***

Я сижу напротив него, говорю какую-то ерунду…всё говорю, говорю, не могу остановиться… А он всё смотрит, смотрит.. так, знаешь, интересно смотрит, проникновенно, внимательно.. улыбается чему-то, и глаза такие весёлые, необыкновенные такие глаза. Никогда на меня так никто не смотрел. Так хорошо было, ну прямо душа таяла. А как он ушёл, я глаза чуток опустила вниз, смотрю – мама дорогая, я же вся с головы до ног облита маслом из чебурека… всё платье спереди, и воротник весь тоже. Масло жирное, вонючее… и так, знаешь, хорошо выделяется на красном шёлке. Ну, я сперва расстроилась ужасно. Думаю: и зачем я только ела этот чебурек проклятый? Я же сроду не ем чебуреков! А потом подумала: а может, это к лучшему? Может, мне так, наоборот, идёт? Иначе чего бы он так на меня смотрел?

***

— Хорошо, что можно не только Богу молиться, но и Богородице!

— Почему так?

— Ну, как же. Христос – Он хоть и благ, и человеколюбец, а всё равно, как все мужчины. Разве Его переубедишь? Как встанет на своём, так не сдвинешь. А Богородицу попросишь, Она заступится, глядишь – Он её и послушает. Вот - мой Вовка. Он ведь, кроме матери своей, никого не слушает. Хорошо, мне со свекровью повезло. А если б нет?