О стоянии в углу у меня сохранились самые тёплые воспоминания.

Вероятно, поначалу, когда родители только начали применять ко мне эту меру пресечения, я обижалась и скандалила. Но, будучи по натуре не бунтарём, а приспособленцем, я очень быстро поняла, что скандал в этом случае – не особенно действенный приём, утомительный, требующий большого напряжения сил и нервной энергии и в итоге только усугубляющий ссору и взаимные претензии. Поэтому я решила смириться и не тратить попусту порох. В конце концов, истинный философ сможет найти смысл в любом бессмысленном занятии – даже в таком, как неподвижное торчание на одном месте между дверью в коридор и сервантом.

Сервант, безусловно, был моим тайным союзником в моей непротивленческой войне. Без него я бы пропала. А с ним – могла продержаться сколько угодно, хоть до позднего вечера. Ибо он был сверху донизу набит изумительными сокровищами, созерцание которых мне никогда не приедалось. Слегка повернув голову, я видела, как в боковой зеркальной дверце отражается сервиз, разрисованный сценами гражданской войны: Чапаев в остроплечей бурке, с хищным и прекрасным профилем, устремлённым в далёкое будущее, зелёные шлемы с алыми звёздами, тачанка-растачанка посреди тревожного, прибитого ветром поля, под клочковатыми тучами и синими туманами. И ревела буря, и дождь шумел, и во мраке молния блистала, и в горле стоял ком, потому что сразу же вспоминался жестокий романс про комсомольское сердце пробито, и про капли крови густой из груди молодой, и про коня, который смотрит на своего убитого молодого хозяина и плачет. Под этот романс я засыпала, когда ещё лежала в кроватке с перильцами и, засыпая, видела во сне неведомые украинские степи и страшные, ржавые белогвардейские цепи… А ещё была песня про то, как в Красной Армии и штыки, и чай найдутся, и ещё какая-то – залихватская и тоскливая одновременно

Лишь край небес подёрнется

Калёной каймой,

Слетать бы мне, будёновцу,

До дому-домой…

Наверное, там было «до Дону», но мне слышалось «до дому» - так было понятней. Или ещё:

Не скосить нас саблей вострой

Вражьей пулей не убить,

Мы врага встречаем просто –

Били, бьём и будем бить!

Чайник с Чапаевым на боку загорался острыми бликами от падавшего на него из окна солнца. И я глядела на него с благодарной улыбкой и молилась о том, чтобы родители не заметили ненароком, что на улице хорошая погода, не простили меня и не отправили гулять.

Потому что в углу было хорошо и спокойно. Немножко болели ноги и затекала спина от неподвижности, но эту проблему можно было решить, незаметно привалившись плечом к дверному косяку. И опять углубляться в созерцание недр серванта, в котором было ещё полным-полно тихих, пыльных сокровищ.

Белые тарелки из Настоящего Кузнецовского Фарфора. На тыльной стороне каждой отпечатан двуглавый орёл в царской короне, мирно уживавшийся с соседями-красноармейцами. А на внешней стороне – ветки сирени, как живые, с тонко прорисованными, нежными, полустёртыми соцветиями и прожилками на листьях. Дивная, неописуемая красота.

Фарфоровая фигурка босоногой девушки в красном платке, гадающей на ромашке. Один из пальцев на ноге отбит, что делало девушку в моих глазах особенно трогательной и незащищённой.

Фарфоровый мальчик в майке и в пилотке со звездой, караулит в обнимку с жирной серьёзной овчаркой подбирающихся к заставе врагов. Хорошо бы иметь такого мальчика в друзьях. А ещё лучше – овчарку.

Серебряная сахарница с узорной крышкой и намертво приставшими к дну остатками сахара. Их всегда мучительно хотелось слизнуть, но язык никак не доставал до дна.

Тяжеленные, вечно опаздывающие часы с двумя чёрными футболистами, вяло изображающими борьбу за мяч. Им тоже можно было придумывать судьбу и биографии.

Деревянные яйца, разрисованные кривыми весёлыми церковками с золочёными маковками.

Флаконы из-под рижских духов - в виде желудей с бархатистым дубовым листком на крышке. Предмет моего постоянного вожделения. Почему мне их никогда не давали поиграть? Ведь они были уже пустые и никому, в принципе, не нужные. Поистине душа взрослого – загадка

Семь бабушкиных слоников, искрящихся, как сахарные головы, и улыбающихся мне из-под задранных и свитых в кольца хоботов.

Жестяная коробка из-под печенья «шоколадные колечки». Однажды, тайком заглянув в неё, я обнаружила в ней самого настоящего, хоть и очень маленького червяка. До сих пор горжусь собой, вспоминая, как мужественно подавила визг, быстро прикрыла коробку крышкой и поставила обратно. На следующий день не утерпела и заглянула туда опять: как там червяк? Но его не было. Даже и следа его не было. Куда он мог деться из плотно закрытой коробки? Ещё одна загадка.

Жестяная коробка из-под индийского чая с танцующим хороводом Немыслимых Красавиц. Все, как на подбор – толстые, статные, с густо подведёнными глазами и выкрашенными хной ладонями и ступнями. Можно стоять и выбирать, какая из них сегодня – ты. И угадывать по положению рук и ног, какие танцы она танцует. А танцы у них – о-го-го какие! «Хождение за три моря» видели? То-то и оно. Это был первый «взрослый» фильм, посмотренный мною легально, не из-под стола, и я страшно им восхищалась.

Синяя вазочка с колосьями, как на ВДНХ.

Розетка для варенья, тоже вызывающая воспоминания о ВДНХ – на этот раз о чашах, наполненных зерном, и об обожравшихся до икоты, до потери человеческого облика воробьях, облепляющих эти чаши со всех сторон.

Хрустальный подсвечник в виде приземистой заснеженной избушки. Свеча в него вставлялась так, что при зажигании её получалась композиция «пожар в бане». Очень яркое, хотя и жутковатое зрелище.

Старинный, почти дореволюционный пупс в кружевной ночной рубашке и роскошном чепце с оборками. Я относилась к нему с опасливым почтением и никогда не трогала. Он смущал меня своим сморщенным, буддийски-бесстрастным личиком, как у китайского болванчика. Стоя в углу, я иногда мысленно нянчила его и пела тихим внутренним голосом:

Был китаец – голова,

Знал он русские слова,

Получив письмо от Вали,

Все китайцы танцевали,

Целый день в ладоши били

И на радостях решили –

Вале мы пошлём в ответ

Чаю вкусного пакет!

Что это была за песня? что за стихи? – я понятия не имела. Но она лучше всего действовала на пупса; он слегка распускал морщины на лбу и вздыхал, качая в такт головой. Видимо, он и вправду был китаец. Я мечтала как-нибудь попросить у него взаймы чепчик и рубашку для своей любимой куклы, - но мысль о том, как бедному старичку будет неуютно сидеть голышом в серванте, на виду у всех, удерживала меня от этой просьбы.

…. Вы думаете, я перечислила ВСЁ, что было в серванте? Нет, конечно, вы так не думаете. Я и десятой доли всего не перечислила. А если учесть то, что стояло НА серванте, то…

Но тут из кухни выходила мама или бабушка и объявляла мне амнистию. Раньше, когда я была помоложе, то наивно просила:

— А можно, я ещё чуть-чуточку постою, а?

Почему-то эта просьба расценивалась как особенно тонкая, иезуитская форма протеста и вызывала только раздражение у взрослых. Поэтому со временем я научилась подчиняться, со вздохом вылезала из угла и шла на кухню обедать или на улицу – играть. Сервант не обижался и, усмехаясь, ждал. Он знал, что наше расставание будет недолгим.