С такой внушительной суммой, по меркам восемьдесят четвёртого и всё ещё советского года, мы не тусовались по ресторанам, расчёт произвели у него дома.

— Да. Но пока лишь готовлюсь. Помяни моё слово, друг: скоро советский рубль обвалится. Не храни ничего в рублях. Может только — каких-то десять-двадцать тысяч, чисто на текущую жизнь.

Он засмеялся и налил молодого домашнего вина урожая восемьдесят третьего. Назвал меня шутником, если думаю, что у грузин десять-двадцать тысяч — бюджет карманных расходов. Попросился в долю, когда «балшое дэло» примет конкретные очертания. Я пообещал.

Другое обещание — «полетать на настоящем самолёте» — оказалось трудноисполнимым. Мои кураторы из ПГУ в целях конспирации если и помогали выхлопотать разрешение на вылет в Югославию всей семьи, то делали это столь ненавязчиво, что я не заметил поддержки. Больше трёх месяцев с марта по июнь, с перерывом на Кубок химии, таскался по кабинетам и водил Вику за руку, доказывая, что мы — не верблюды и не собираемся воспользоваться поездкой, чтоб удрать из советского рая. Где-то в конце мая, когда очередной московский чиновник придрался к единственной не понравившейся ему фразе в комсомольской характеристике Виктории, и мы садились в машину для возвращения в Минск, я кинул зло:

— Они все настолько уверены, что поездки дальше Болгарии нужны лишь для бегства из СССР, что сам порой думаю — а не пора бы и нам…

— И бросить всё?

— Твою маму и Олю. Максимум год, и граница станет преодолимой. Сможем встречаться. А лучше — перевезти их всех туда на смутное время. Ну, Евгений точно не поедет, ему партийная совесть не велит. Да и твой папа вряд ли — в государство НАТО, потенциального противника в будущей войне. Эх, его бы в США или во Францию хоть на недельку…

— И что бы он там увидел?

Мы катили по Кутузовскому проспекту, направляясь к Смоленску. Там обычно дозаправлялся, чтоб не останавливаться до Минска.

— Он увидел бы, как людям живётся. Им есть что терять, война западным странам нафиг не упала. Не поддержат избиратели политиков, ведущих к серьёзному конфликту. Всё это нагнетание, бряцанье оружием, образ врага в лице СССР — лишь страшилки ради выманивания денег военно-промышленному комплексу. У них ровно так же, как и у нас, на военные железки тратится в разы больше денег, чем нужно для разумного сдерживания. У твоего папы-генерала в странах НАТО хватает единомышленников, с той, конечно, стороны, желающих вкусно есть и удобно спать. Генерал Щеглов с коллегами доит бюджет Советского Союза, их товарищи по милитаризму — бюджет США, он куда больше.

— Я тебя понимаю. Он не поймёт никогда. В его возрасте догмы въедаются в сознание, словно выжженные калёным железом. Как и у твоего папы, неизвестно, кто более упёртый.

— Давай теоретически представим ситуацию. Мы живём в США с Машей, приглашаем наших матерей переехать, обещаем купить жильё, снабдить всем необходимым. Моя точно согласится, ей Евгений давно поперёк горла. Ольга согласится. А Алевтина Павловна?

Виктория молчала с минуту.

— Не знаю. Давай исходить из того, что мы не там. И в ближайшее время не будем.

— Зависит лишь от желания. Деньги на переезд, покупку дома и на несколько лет жизни припасены.

— Зачем там наши рубли?

— Ты меня шокируешь. Неужели ты думаешь, что накануне обвала я храню сбережения в рублях⁈ Доллары, марочки. Самые надёжные банки на свете — трёхлитровые, хорошо прикопанные. Поверь, я даже сберкнижку не заводил.

— Смеёшься… А ведь взял на себя сам все материальные проблемы семьи. Я даже не знаю, что сколько стоит, что откуда берётся. Ты всемогущ! Но вдруг получишь травму, везение закончится, как и заработки со спорта? Из Ташкента прилетел кривой, страшно было смотреть.

— А сейчас?

— Лицо выправилось. Не представляю, как это возможно без операции. В общем, я порой боюсь. Ты — опора моего мира в настолько большой степени, что не представляю, что мне делать с детьми, если опора исчезнет.

Я едва руль не выпустил.

— Детьми? Во множественном числе?

— А ты не заметил, что я не отказываю тебе из-за месячных? Нет месячных! Восемь дней задержка.

Мы ещё не выехали за МКАД и катились по Можайке, я принял вправо, под знак «остановка запрещена», и, остановив машину, крепко обнял жену.

— Лучшая новость года! Спасибо, родная. Теперь утрою усилия по получению разрешения на выезд. Там не налетаешься.

— Да. Не самое лучшее время для переезда. Не говори мне, что оставаться страшнее. Пока ничего особого не происходит.

— Пока — да. Знаешь, что такое «стоп-слово»? В истории СССР таким будет «перестройка». Ах да, ещё «Чернобыль». Как только услышишь их по телеку, неважно, будешь находиться здесь или там, значит, всадники апокалипсиса нарисовались на горизонте.

— Странно. А что такое «перестройка»?

— Политика по улучшению Советского Союза. Хотели как лучше, получится как всегда.

— То есть тебе известно через КГБ, что готовится нечто необычное…

— А вот тут, дорогая, начинаются минные поля, по которым тебе лучше не ходить. Просто прими как есть. Информация достоверная. Думаешь, мне свербит отсюда слинять? Знаешь же какую часть души вложил в дом, вообще — в Белоруссию, в своё место на этой земле. Но очень скоро…

— Мы станем перед выбором?

— Хуже. Обстоятельства сделают выбор за нас. А мы не имеем права ошибиться, потому что отвечаем не только за себя, но и за наших детей. Когда в конце апреля восемьдесят шестого взорвётся Чернобыль, часть Белоруссии вообще перестанет быть пригодной для жизни. С остальной лучше съехать на пару-тройку лет, пока радиация не расползётся ровным тонким слоем. Чернобыль — это атомная электростанция на севере Украины. Её строили спешно, к какому-то там юбилею Великого Октября. Наши специалисты довольно точно рассчитали, когда произойдёт бабах. Но вооружённые единственно правильным марксистско-ленинским учением, распространяющимся и на ядерную энергетику, советские руководители даже не подумают изменить курс. А первого мая после взрыва всех погонят на демонстрацию — под радиоактивное излучение, это я как специалист по советскому менталитету пророчу.

Разумеется, никто и никаких прогнозов по поводу катастрофы на ЧАЭС не делал, я опирался на послезнание и предполагал, что все растоптанные мной бабочки никак не повлияют на мирный советский атом, изготовившийся к нападению и на СССР, и на Восточную Европу.

Треклятую характеристику удалось исправить и притащить в Москву вовремя. Мытьём и катанием мы получили документы на Вику и Машу, я оплатил им самолёт до Москвы и оттуда до Белграда, обратно, разумеется, тоже, чтоб не вызывать подозрений, ещё и гостиницу в югославской столице, причём советскими рублями через «Интурист», вышло недорого. Конечно, стоило подбить дела, распродать лишнее имущество… Но кураторы из ПГУ настойчиво предупреждали не совершать никаких телодвижений подобного рода, чтоб не привлекать внимания у непосвящённых в операцию. Тем более я не желал заранее напрягать тёщу, тестя и родителей тела. Съездил лишь на Чижовское кладбище, где упокоились бабушка с дедушкой, ушедшие из мира под солнцем с интервалом в месяц.

А за три дня до вылета в Москву у Маши поднялась температура до тридцать восемь и семь. Банальная ангина, пик заболевания быстро прошёл, но Вика и слышать не желала о поездке.

Что делать мне?

Самое простое — сломать руку или ногу. Ни КГБ, ни «Вышний» не знают, что перелом сращу с большего за несколько минут, окончательно — за час-два. Отмазка на все сто.

Но что-то внутри твердило: коль решился — вперёд. При всей бесчеловечности советского режима жён за мужьями выпускают на воссоединение семьи.

Набрал московский номер, обрисовал ситуацию.

— Задержка крайне нежелательна, — немедленно отреагировал собеседник. — Ситуация меняется, вы сами знаете почему. Могу гарантировать, что Виктория Львовна отправится куда нужно без всяких проволочек. Месяц, от силы два на оформление новых документов, мы всё сделаем сами. Ей останется только поставить подписи и сесть в самолёт.