Всякого русского этот душманенок считает собакой, Панков же собакой его не считает, но, вполне возможно, скоро будет считать – ответно… Если, конечно, останется жив.
Точными выстрелами Панков подсек еще двух бугаев в стеганых халатах, подпоясанных кушаками, – бугаи на бегу стреляли из автоматов; сбитые с ног, они медленно покатились по грязной дороге вниз, один из них уперся спиной в закраину, не спеша перевалил через нее и ушел по откосу в глубокую каменную горловину, другой остался лежать на закраине.
– Ну, кто следующий? – выкрикнул Панков хрипло, выискивая в жидком потоке снега очередную цель. – Ну?
Дорога была пуста, на камни звучно шлепались снежные лепешки. Панков всхлипнул, потом, сопротивляясь самому себе, передернул плечами и стер ладонью слезы с глаз.
Через несколько минут Панков забрал документы Трассера, закрыл ему на прощание глаза и, разбив автоматы десантников о камни – тащить их дальше было тяжело и бессмысленно, – выпрыгнул из гнезда.
Уже на бегу просипел скорбное:
– Прости, если можешь, Сергей! Мы еще вернемся… похороним тебя по-человечески… домой отправим! – хотя в чем, в чем, а в этом Панков совершенно не был уверен…
До того как они вернутся сюда, душманы сумеют тысячу раз надругаться над мертвым телом, отрезать Трассеру уши и язык, оттяпать то, что растет между ногами и загнать в рот, излить свою злость на беспомощном теле.
Разъезжаясь ногами в снеговой слизи, Панков бежал по дороге вверх. Чара держалась рядом с ним – и вперед не уходила, и отставать не отставала.
Сверху капитана прикрывал Дуров.
Внутри у Панкова скопились усталость, горечь, боль, все смешалось в единый клубок, давило.
Он увидел, как над камнями встревоженно приподнялся Дуров, потом приложился к пулемету – в лицо Панкову ударил тугой вонючий воздух, следом оглушил грубый, рвущий барабанные перепонки стук, горячая струя пуль прошла совсем рядом, Панков шарахнулся от нее влево, открывая сержанту пространство для стрельбы. Сержант ударил еще раз, и вторично очередь прошла совсем рядом с Панковым, – он почувствовал опасный секущий жар раскаленного свинца.
Снизу за ним бежали душманы, прикрывались его телом, – оборачиваться было нельзя, и капитан, на бегу ткнув рукой себе за спину, скомандовал:
– Чара! Фу!
Овчарка мигом оторвалась от него, прыгнула куда-то вниз и вбок, задушено взлаяла на бегу, капитан оскользнулся на обледенелом камне, чуть не упал, съехал на ногах в выбоину, и в ту же секунду его ударило в спину что-то тяжелое, горячее, у Панкова перехватило дыхание, перед глазами вспыхнул режущий желтый свет и он полетел головой вперед на камни.
Яркий желтый свет вспыхнул перед ним еще раз, потом все погрузилось в вязкую коричневую темноту, над ухом что-то залязгало – то ли лопата, то ли гусеница беэмпешки, Панков застонал, но собственного стона не услышал, все перекрыло металлическое лязганье, горло ему сдавило, и он опять застонал – от нехватки воздуха, от того, что тело его, еще живое, все чувствующее, с обнаженными нервами, ощущало опасность, он понимал, что за первым выстрелом в спину может последовать второй и, не осознавая еще, что лежит на камнях, ощущая себя бегущим, как и минуту назад, позвал слабо, стараясь продраться из душного коричневого марева, сохранить скорость:
– Ча-ра…
Он очнулся в тот момент, когда собака, поскуливая, ухватила его за воротник и пыталась оттащить в сторону, за спасительные камни, но слишком тяжел и неувертлив был хозяин, окровавлен, беспомощен – сильная жилистая Чара не справлялась с ним. Где-то совсем рядом гулко бил пулемет, звук его проникал в землю, из земли перемещался в тело, перемалывал кости, ввинчивался в виски, в затылок, звук пулемета на некоторое время заглушил стальное лязганье продолжающееся раздаваться у самой его головы, но едва пулемет стих – у Дурова кончились патроны, – как лязганье, сделалось назойливым, разяще громким. Чара взвыла, дернула головой, уперлась лапами в камни, сдвинула чуть Панкова, капитан, застонав, помог ей одной рукой, собака всхлипнула обрадованно, запрядала лапами, снова на полметра сдвинула Панкова.
– Чара, милая моя собака, – прошептал Панков, но это ему только показалось, что он сиплым, но четким шепотом произнес эти слова, на деле же изо рта его вместе с куском спекшейся в желе крови выпросталась невнятная жеванина; в следующий миг жаркий коричневый вал опять накрыл его с головой, Панков широко распахнул окровяненный рот, пытаясь захватить немного воздуха, но воздуха не было, в легких у него вспух пузырь и лопнул. Панков дернулся от боли и затих.
Овчарка заскулила, взвизгнула, стараясь оттянуть тело Панкова еще немного, еще чуть-чуть, на три-четыре метра, затащить его за камень, и ей это почти удалось – спасительные камни находились уже рядом, – выгнулась горбато, и тут Чару подсекла автоматная очередь.
Собаку откинуло от хозяина метров на десять, она ударилась о мерзлые, с острыми ледяными сколами-гранями валуны и отлетела на дорогу. Заскулив, еще живая, все соображающая понятливым собачьим умом, она поползла к хозяину, но в нее снова попало несколько пуль длинной прицельной очередью. Чара распласталась среди грязного жидкого снега, дернулась в последнем движении, в броске к жизни, к хозяину, заскулила жалобно, по-детски тоненько, и затихла.
Эта очередь зацепила и Панкова, уже мертвого, развернула его спиной к дороге, сверху на капитана упало несколько сырых тяжелых лепешек снега, прикрыло. Со стороны казалось – лежит себе дяденька среди камней, дремлет, а может, землю слушает, – обычный нищий, каких ныне много развелось на белом свете, в том числе и в Таджикистане. Ну а в России, конечно же, – и того больше…
– Товарищ капитан! – послышался из-за камней крик Дурова.
Пулемет Дуров отбросил в сторону, затвор сунул себе в карман – патронов все равно больше не было, потом, понимая, что душманам пулемет нельзя оставлять даже без патронов, а нести его тяжело, ухватил за дуло, размахнулся широко и что было силы хрястнул о камни.
Затем ударил еще раз и еще, потом подсунул под валун и постарался переломить по казенной части пополам. Можно было подложить под пулемет гранату и рвануть – разлетится, как миленький, но лишней гранаты у Дурова не было, а те две, что он держал, как неприкосновенный запас, на всякий случай, с которыми не расставался даже ночью, значили для него много больше, чем НЗ, от этих гранат зависела его жизнь.
– Товарищ капитан! – вновь звонко, по-мальчишески горласто выкрикнул Дуров, замер на мгновение, прислушиваясь, подаст капитан голос в ответ или нет. Все поняв, вскрикнул жалобно, давясь собственным криком, помотал неверяще головой. – Нет, товарищ капитан!
Панков лежал, не двигаясь, в прежней позе, сверху на него падал снег. На голос Дурова, поняв, что произошло, поднялись душманы, неспешно, кучно, заполонив собою все пространство дороги, – так, что снегу стало тесно, – двинулись вверх.
– Ну, идите сюда, идите, – звонким голосом позвал Дуров душманов, – подходите ближе! Я вам сейчас покажу, что такое дружба народов в действии, я покажу вам, как предавать братьев! Мало вы сидели на нашей шее, мало? Ну, подходите, подходите! – Дуров выдернул из автомата опустевший рожок, вставил новый, спаренный, перевязанный синей липучкой. – Подходите! Мы знатной компанией отправимся на тот свет. Вместе отправимся!
Он снял с пояса две «лимонки», положил их на камни.
– Ну, ближе, господа в галошах, ближе!
Дуров выждал еще немного, – лицо его от напряжения покрылось потом, руки подрагивали, – потом приложился к автомату и дал длинную неэкономную, как из пулемета, очередь, сбил с ног нескольких душманов, шедших впереди, смешал этот заведенный, громко вопящий вал, затем перевел «калашников» на одиночную стрельбу и стал отщелкивать душманов по очереди – он бил азартно, заведенно, иногда промахивался, иногда попадал, бормотал что-то про себя, словно сумасшедший…
Сержант сделал то, что с малым запасом патронов сделать было практически невозможно, – остановил атаку. Если бы дорога была чуть шире, он никогда не смог бы остановить душманов. До гранат не дошло. Дуров подхватил «лимонки», сунул их в карман, перезарядил автомат и, по-птичьи невесомо, сорвавшись с места, перепрыгивая через валуны, стараясь, чтобы спина его была хотя бы немного прикрыта камнями, побежал по дороге вверх.
