Новый провал в сознании. Вдруг до Шубина дошло, что за столом ссорятся. Виновником ссоры был доктор. И Шубин не удивился этому.

Настроение в кают-компании беспрестанно, скачками, менялось. Смех чередовался с возгласами раздражения, странная взвинченность — с сонливостью. Иногда тот или иной сотрапезник вдруг умолкал и погружался в свои мысли.

Неизменно оживленным был только доктор. Но это было неприятное оживление. Доктор разговаривал с каким-то «подковыром». Главной мишенью для насмешек он почему-то избрал молчаливого Венцеля.

— Я запрещаю тебе называть ее Лоттхен! — неожиданно крикнул Венцель.

— Но ведь я сказал: фрау Лотте! И потом, я не сказал ничего обидного. Наоборот. Признал, что Лоттхен… фрау Лотте, извини… очень красива, а дом на Линденаллее чудесен. Я сужу по фотографии, которая висит над твоей койкой.

— Дети, не ссорьтесь! — благодушно сказал Готлиб.

— Я просто выразил сочувствие Венцелю. Я рад, что у меня нет красивой вдовы, то бишь жены, еще раз прошу извинить. Дом с садом, заметьте, отличное приданое! Мне вдруг представилось, как после победы Венцель возвращается к себе на Линденаллее и видит там какого-нибудь ленивца, всю войну гревшего себе зад в тылу. И этот ленивец, вообразите себе…

— Замолчи! — Венцель со стуком отодвинул от себя тарелку.

— Ну, ну! — предостерегающе сказал Франц. — Можете ссориться, господа, если это помогает вашему пищеварению, но ссорьтесь тихо. Русские над нами.

Гейнц замолчал, не переставая криво улыбаться.

— Таков наш Гейнц, — пояснил Шубину Готлиб. — Если он не будет иронизировать за столом, желудок его перестанет выделять сок.

Чтобы не видеть перекошенных лиц своих сотрапезников, Шубин поднял взгляд на картину, которая так удивила его вначале.

Было в ней что-то фальшивое, неправдоподобное, что резало глаз моряка.

Один корабль убегал от другого, двигаясь по диагонали из левого верхнего угла картины в ее правый нижний угол. На море бушевал шторм. Тучи низко висели над горизонтом. Написано толково, спору нет, в особенности хороши эти лиловые тучи, которые хвостами касаются гребней волн.

Что же нехорошо в картине? Пологие, грозно перекатывающиеся валы? Шубин недавно качался на таких валах, чудом избежал гибели.

Нет, дело в другом.

Камни! За пределами картины, ниже правого ее угла, торчат камни. Шубин угадал их по пенистым завихрениям и тому особому, зеленоватому цвету воды, какой бывает у берега.

Несомненно, чуть правее и ниже рамы — камни!

— Пирволяйнен!

Он огляделся. За столом молчали и смотрели на него.

Полундра! Опасность!

— Нравится картина? — Франц показал свои щучьи зубы.

— В общем, как будто на месте все, — подумав, сказал Шубин. — Но есть недоработки.

— Какие?

— Корабли я бы убрал.

— Почему?

— Ну как же! С полными парусами — прямехонько на камни! Паруса скорее долой, класть право руля!

— Где же видите камни?

Шубин привстал и ткнул пальцем в переборку, чуть пониже рамы. Потом немногословно объяснил насчет цвета воды и пенных завихрений.

— Не имеет значения, — успокоительно сказал Гейнц. — Первый корабль — призрак. Камни не страшны ему.

— Значит, второму отворачивать. Или второй корабль тоже призрак?

— Нет. Просто скован таинственной силой, не может сойти с гибельного фарватера.

Шубин недоверчиво пожал плечами.

— Для летчика вы неплохо разбираетесь в бурунах, — сказал Франц, прищурившись.

Опять: полундра!

Шубин стиснул кулаки под столом. И к чему он брякнул об этих камнях?

Ну-ка, ответ! И побыстрее!

Он нашелся.

— До войны я плавал на торговых кораблях, — пояснил он, стараясь говорить возможно более спокойно и медленно. — Ведь у нас, в Финляндии, каждый третий или четвертый — моряк.

Ложечки снова мирно зазвенели в стаканах. Разговор за столом возобновился.

Как будто бы вывернулся, сошло!

Но он не мог дольше оставаться в кают-компании. Не в силах был притворяться, с любезной улыбкой передавать этим оборотням галеты и сахар, улавливать тайный смысл в намеках, улыбках, паузах, постоянно быть настороже.

У него есть выход, и он воспользуется им!

Шубин обернулся к Гейнцу:

— Очень болит голова! Просто разламывается на куски.

Гейнц глубокомысленно кивнул:

— Правильно. Она и должна у вас болеть… Рудольф, будь добр, проводи лейтенанта в каюту. Вам сейчас лучше лечь, Пирволяйнен!

— Да, с вашего разрешения я хотел бы лечь.

Где-то он слышал такое выражение: уйти в болезнь. Кажется, это относилось к мнительным людям? Но сейчас он торопился уйти в болезнь, спасая себя, спасая рассудок. Забивался в болезнь, как измученный погоней раненый зверь, уползающий в свою берлогу.

С чувством невыразимого облегчения он покинул кают-компанию.

Сопровождаемый длинным Рудольфом, Шубин неуклюже выбрался из-за стола и, переступая комингс, споткнулся.

Однако сделал внутреннее усилие и заставил себя не обернуться. Он старался держаться возможно более прямо, хотя как бы уносил на своей спине пригибавший к земле груз взглядов.

Эти взгляды чудились ему повсюду.

Минуя отсеки, где находились матросы «Летучего Голландца», Шубин словно бы проходил сквозь строй взглядов: подозрительных, мрачных, враждебных. И, как это ни странно, — боязливых!

Боязливых? Почему?

В одном из отсеков с нижней койки поднялся угрюмый бородач и что-то сказал Рудольфу. Тот остановился. Шубин продолжал медленно идти. Он не вслушивался в голоса за спиной: взволнованный — матроса и успокоительный — Рудольфа. Не до них было.

Мучительно тесно! Низкие своды давят, угнетают. Душа задыхается в этом стиснутом с боков, сверху и снизу пространстве.

Шубина охватила острая тоска по Виктории.

Среди этих безмолвных, холодно поблескивавших механизмов, в этом скопище чужих и опасных людей вдруг так ясно представилась она, в сером домашнем платьице, сидящая на диване и смотрящая на него снизу вверх — вопросительно и сердито.

В сыром воздухе склепа слабо повеяло ее духами.

Шубин, не глядя, нашарил ручку двери, нажал на нее, толкнул от себя. Дверь не открывалась.

Откуда-то сбоку выдвинулся матрос с автоматом в руках.

— Ферботен![133] — буркнул он.

— Не туда, Пирволяйнен! — с беспокойством сказал Венцель, нагоняя Шубина, и придержал его за локоть. — Там кормовая каюта!

«Кормовая, кормовая! — машинально повторял про себя Шубин. — Но ведь в кормовом отсеке нет кают. Там лишь торпеды! И почему часовой?»

Он сделал еще два шага, куда-то в сторону, и, очутившись в каюте-выгородке, ничком повалился на койку. Как он устал! Поскорей бы остаться одному, не слышать этих назойливо стучащих немецких голосов. Но долговязый Рудольф не уходил.

— К сожалению, наш командир не присутствовал за ужином в кают-компании, — сказал он.

Шубин пробормотал что-то насчет субординации. На корабле командир обычно сохраняет известную дистанцию между собой и своими офицерами.

— Нет. Дело не только в этом. Мы называем командира Подводным Мольтке. Он молчалив подобно Мольтке. А как понравились вам офицеры? — спросил Рудольф без всякого перехода. — Готлиб, например? Он показывал свои квитанции? О да! — Рудольф повертел пальцем у лба. — Он со странностями у нас. И не он один. Здесь, как говорится, все немного того… Кроме меня, само собой! Представляете, каково нормальному человеку среди них? Знаете, о ком только что говорил мой унтер-офицер? О вас.

— Неужели?

— Да. Сегодня пятница. Вас выловили в пятницу.

— Субботы я не дождался бы, — вяло пошутил Шубин.

— А Вернер просыпал за ужином соль. Сочетание двух таких примет… Команда считает: вы принесете нам несчастье. — Он как-то неуверенно засмеялся. — Вам, как финну, полагается разбираться в приметах. Говорят, в средние века ваши старухи умели приманивать ветер, завязывая и развязывая узелки.