Они с Корневой выстрелили почти одновременно. Немец, уже приподнявшийся над краем яра, считая, что с русскими покончено, тут же упал навзничь. Его товарищ на какое-то время застыл в обезьяньей позе, упираясь руками о выжженный травяной настил и вглядываясь в пространство впереди себя — часть раскуроченных тюков с бельем продолжала гореть, скрывая холм и девушек за дымовой завесой. В этот раз Гайдук выстрелила вновь, почти не целясь. Десантник вскрикнул от боли и, пока Евдокимка передергивала затвор, успел сползти в овраг.

— Что же красноармейцы, те, что в яру, все еще мешкают?! — вслух возмутилась «снайпер», словно подмога способна была услышать ее. — Ведь могли же обойти вояк сзади, ползком по полю! Там вон пригорки, деревья!..

— Возможно, из наших в яру уже никого не осталось, — вступилась за бойцов Корнева.

— Как же не осталось? В кого-то же немцы в канаве этой чертовой стреляют!

— Очевидно, так, для острастки, постреливают.

Тем временем, выбравшись из оврага, двое немцев уходили в сторону речки, двое других поливали свинцом пространство у холмика, не позволяя девушкам выглянуть из-за него. Степная Воительница понимала: если десантники обойдут их под прибрежными кручами, — это конец!

Она уже хотела вернуться на спуск, под козырьком которого пересидела взрыв гранаты, как вдруг Вера заметила, что из-за рощи выезжают мотоциклисты, явно те самые, которых подполковник Гребенин выделил для сопровождения госпитальеров.

Евдокимка продолжала стрелять и по тем десантникам, что уже успели залечь у реки, и по тем, что, под их прикрытием, пытались преодолеть расстояние от оврага до прибрежного склона. Однако по ним уже вели огонь и красноармейцы, выбивавшие противника из оврага, и четверо спешившихся мотоциклистов.

Последние пули в этом бою послала Евдокимка. Одну — в прихрамывавшего диверсанта, который умудрился перейти вброд речушку и теперь уходил в заросли. Еще две — в камышовые заросли, где, как ей показалось, пробирался второй. Послала их наугад и скорее из ярости, нежели из желания настичь притивника.

— Двое десантников — уже на том берегу речки! — сообщила она группе бойцов, наконец-то появившейся из оврага. — Один из них ранен в ногу.

— Э, братцы, да здесь, оказывается, девка сражалась! — некстати оживился какой-то рослый солдат, вооруженный ручным пулеметом. Едва высунувшись из оврага, этот пулеметчик так яростно поливал пространство перед собой пулями, словно выкашивал идущую на него орду. Причем делал это явно не от избытка храбрости.

— Неужели сама сдерживала? — поинтересовался другой красноармеец, в изорванной на предплечье гимнастерке.

Корневу, уже спрятавшую пистолет в кобуру, они в расчет как бы и не принимали — видели перед собой только рослую русоволосую девицу, которая один карабин забросила за спину, а с другим наперевес, слегка пригнувшись, пристально осматривала открывавшуюся ей часть оврага.

— Нет! Она тебя, защитничка нашего непоколебимого, ждала! — напомнила о себе Корнева. — Что, вояки, увидели двух недобитых десантников, и сразу же подштанники вспотели?

— Ничего себе «двух»! — изумился тот, с пулеметом. — Их тут, вокруг города, как воронья!

— Потому что воюете так, словно с палками на них бросаетесь.

Все еще опасаясь выстрелов в спину, девушки обошли догоравшие узлы с бельем, и, приблизившись к дороге, увидели по ту сторону ее, в кювете, жуткое кровавое месиво, оставшееся от тела водителя.

— Не скрылись бы мы под каменным козырьком, с нами было бы то же самое, — назидательно произнесла Вера. — Представляю себе зрелище!

— Спасибо, что догадалась, — проговорила Евдокимка, с трудом сдерживая тошноту. — О том, что они могут бросить гранату, я как-то не сразу сообразила.

— Как видишь, только на это меня и хватило, — покаянно произнесла Корнева. — В остальном же солдат из меня никакой.

— Ничего, научимся. Как говаривал в таких случаях эскадронный старшина Разлётов, «войны на всех хватит, причем с излишком».

…В колясках мотоциклов, увозивших их к остановившейся у ближайшего хуторка колонне «госпитальеров», обе неожиданно разревелись. В таком виде, зареванными, их и увидел выехавший навстречу на командирском грузовичке эскулап-капитан.

— А ну-ка, сейчас же прекратить бузу! — с напускной грозностью прикрикнул он вместо того, чтобы возрадоваться, что девушки живы. — Ты посмотри на них! Машину с государственным имуществом погубили, так еще и слезой разжалобить меня намереваются! Трибунал по вам плачет, по обеим!

Спустя несколько часов, во время ночного привала, благодаря Корневой в госпитале стали известны все подробности боя с немцами. Вот тогда начальник «госпитальеров» объявил девушкам благодарность перед строем, и даже пообещал представить их к медалям, а Евдокимку — еще и к званию ефрейтора. И хотя в серьезность данных намерений обе девушки так и не поверили, все же почувствовали они себя героинями этого, во всех отношениях жаркого, дня.

Их госпиталь еще трижды разворачивался рядом с какими-то местечковыми больницами. Но всякий раз через пять-шесть дней его приходилось сворачивать и, под бомбежками, переносить все дальше и дальше на восток.

В последний раз они встали в Томаковке, бывшем казачьем поселении, буквально в нескольких километрах от Днепра. Как сообщили армейские командиры, фронт, проходивший в десяти километрах западнее, вроде бы стабилизировался. Южнее их расположения, в районе городов Марганец и Никополь, река круто поворачивала на юго-запад, образуя полуостров, отсеченный теперь от Большой земли огромной дугой окопов и противотанковых рвов. В эту природную крепость днем и ночью перебрасывали все новые и новые стрелковые части да небольшие подразделения кавалерии.

Поначалу «госпитальерам» казалось, что немцы вот-вот выдохнутся и отсюда, от излучины могучей реки, красноармейцы погонят германскую орду назад, к попранным ею границам, однако этого не происходило. От горьких раздумий Евдокимку и Веру Корневу, за несколько последних недель сдружившихся до родственности душ, спасала разве что каждодневная, немыслимо тяжелая работа, конца которой в обозримом будущем не предвиделось.

Именно поэтому все вечерние построения медперсонала получались предельно короткими и проходили исключительно в виде армейского ритуала, а начальник госпиталя Зотенко неизменно завершал их словами: «Согласен, госпитальеры, день выдался трудным. Но все мы прекрасно понимаем, что работать по-настоящему, по-фронтовому, мы еще даже не начинали, — в этом месте он резко вскидывал руку, требовал “прекратить бузу”, хотя никто и рта не раскрывал, и только потом продолжал: — А посему… На рассвете ожидается новый транспортный конвой с ранеными, вот тогда-то мы себя и покажем».

И всякий раз, глядя на едва державшегося на ногах эскулап-капитана, соединявшего обязанности начальника госпиталя с тяжким трудом полевого хирурга, Корнева, по обыкновению своему, с язвительной безысходностью отмечала: «Да мы-то себя покажем, вот только, боюсь, что смотреть уже будет не на что!» С каждым построением этот упрек все больше напоминал Евдокимке приговор, выносимый Корневой самой себе, своим отношениям с мужчиной, в которого она так не вовремя и так некстати влюбилась.

Ну а пациентов и в самом деле поступало так много, что порой девушкам казалось, будто их 102-й полевой госпиталь остался последним и единственным на весь фронт, на всю армию, всю страну. В иной день прибывало по два-три обоза с ранеными, и после каждого такого поступления подруги страдали от вида растерзанных, окровавленных тел и мучений — ничем, никакими лекарствами и никакими молитвами не утолимых…

Накануне эта дорога пережила авианалет, грозу и еще один авианалет. Теперь, разбитая тысячами колес и десятками бомб, да к тому же основательно размытая ливнем, она представляла собой ужасное зрелище. Тут и там по обочинам ее лежали человеческие трупы, развороченные машины и перевернутые вверх колесами повозки. Причем те, что еще способны были продвигаться по этой дороге, никакого внимания на тела павших, как и на все прочие декорации войны, уже попросту не обращали.