– Лично вы, судя по всему, из местечковых евреев-полукровков и к русским никакого отношения не имеете. Но дело даже не в иудействе как таковом. Для меня вы прежде всего красный, а красным я служить не могу.

– Нет, Жора, ты видел этого пережитка нашего темного прошлого? – ухватился за рукоять висевшего у ремня немецкого штыка Мишка Минер, однако сержант резко сжал его руку чуть выше локтя и скомандовал:

– Отставить! Передадим его, куда надо, там с ним быстро разберутся. Суд над такими обычно короткий.

– Прошу прощения, господин унтер-офицер, но я не желаю представать перед вашим судом, – неожиданно дрогнули губы диверсанта.

– Да кто этого на трезвую голову желает, сельдь ты наш маринованный?! – уже откровенно измывался над ним Злотник. – Однако же надо.

– Я прошу вернуть мне пистолет с одним патроном, – бросил поручик взгляд на свое оружие, которое по-прежнему оставалось за брючным поясом Злотника. – Под слово чести. Так или иначе, а доставка меня как пленного в блокированный город никакого смысла не имеет.

– А кровушки с тебя попить?.. – не со зла, а исключительно из вредности напомнил ему Злотник. – Пистолетиком-с, они, видите ли, решили-с побаловаться. Раньше нужно было с пистолетом своим разбираться, ты, сельдь маринованный!

– Словом, вы слышали приказ моего командования, поручик, – спокойно, с неистребимой солдатской усталостью, ответил Жодин. – Пистолет вам может вернуть только наш майор, командир батальона. Если только… действительно может.

Еще через несколько минут сержант приказал уложить связанного диверсанта на плот и переправить на берег. В роли паромщика вызвался быть Злотник, однако сводить их на одном плоту сержант не решился, слишком уж характерами не сходились, поэтому решил приставить к нему Малюту. А еще через пару часов за диверсантом приехала машина с двумя сотрудниками контрразведки.

Лишь под вечер, после пятнадцатиминутной артподготовки, румыны все-таки решились атаковать. Поначалу комбату казалось, что они пойдут без пехоты, силами до двух эскадронов, поэтому моряки с иронией наблюдали за тем, как, раскованно прогарцевав по центральной улице села, кавалеристы неспешно, словно на параде, разворачиваются на северной окраине Судного поля и точно так же неспешно, полумесяцем, выдвигались в сторону окопов.

– Это что за показательные скачки они тут устроили? – спустился в окоп рядом с Гродовым командир «сорокапяточников». – Прикажете открыть огонь?

– Куда торопишься, батарейщик? Дай полюбоваться.

– Я на них сквозь орудийный прицел любоваться привык. По-другому не умею.

– Через орудийный прицел – это понятно. Да только гарцуют они… Как и подобает конным королевским гвардейцам.

– Они потому и гарцуют, товарищ майор, что поджидают свою пехоту.

– Не без того, конечно…

– Вон, – произнес Куршинов, не отрываясь от бинокля, – «пихтура» ихняя уже из траншей вышла. Хоть и жиденькими, но все же тремя цепями топают, бездельники.

– И при поддержке трех танков. Странно, правда, что танки у них намерены двигаться вслед за конницей. Но в этом тоже кое-что просматривается.

– Что ни говори, а в соединении с конницей – это уже сила, – подключился к их неспешной беседе командир роты Владыка, который после артналета подошел на КП вместе с Дробиным. – Не увязнуть бы нам во всем этом месиве уже здесь, на брустверах.

Ни возражать ему, ни поддерживать разговор никто не стал. Да и не было в этом смысла.

Гродов давно заметил, что к противнику этот богатырь всегда относился уважительно, никогда не пытаясь уменьшать в глазах своих бойцов опасности. Впрочем, уменьшать ее сейчас было трудно: против них выступало до двух сотен конников и не менее двух пехотных рот под прикрытием танков. В то время как с каждым боем силы батальона таяли. Вот и во время нынешнего артналета он потерял трех бойцов убитыми и шестерых ранеными.

– Как только кавалеристы достигнут руин полевого стана, – отдавал распоряжение комбат, – огонь из всех орудий, беглым, по четыре снаряда на орудие. Затем переносить огонь на пехоту. Тех из конников, кто прорвется, «подберут» наши окопники.

– Но прорвутся немногие, мне так сквозь орудийный прицел кажется. – Куршинов тут же по телефону передал приказ старшему офицеру батареи, а сам взял в руки один из лежащих в нише трофейных румынских карабинов. – На батарее ребята и без меня справятся, – объяснил свое поведение майору, – а лишний ствол в окопе не помешает.

Первыми огонь открыло отделение ефрейтора Ростовцева, которое Лиханов оставил на западной окраине хутора, в руинах особняка. И только тогда Гродов вдруг уяснил для себя: оказывается, румыны так до сих пор и не поняли, что хутор морские пехотинцы уже оставили, иначе давно вошли бы в него и попытались выбить последний заслон. Тем временем «хуторяне» били залпами, сразу же умудрившись внести смятение в правый фланг кавалеристов. Их тут же поддержала команда «Кара-Дага», и только тогда, и тоже залпом, ударили артиллеристы.

– Не подпускать прорвавшихся кавалеристов к окопам! – передал Гродов по цепи. Он прекрасно понимал: если моряки увязнут в стычках с кавалеристами, к окопам тут же прорвутся танки и вражеская пехота и тогда уже все будет выглядеть серьезно. Вывалившийся из седла конник – уже не вояка. – Следить за танками! Приготовить гранаты, противотанковые ружья и бутылки с зажигательной смесью!

Бой выдался упорным. Несмотря на плотность огня некоторым кавалеристам все же удалось преодолеть окопы моряков. Но их оказалось немного, и как вести себя дальше, они не знали. Попав под винтовочную пальбу артиллеристов, конники метались между их позициями и окопами моряков, не решаясь ни возвращаться на ту сторону окопов, ни штурмовать батарею. Не имея поддержки пехоты, кавалеристы оказывались всего лишь мишенями, и оставшиеся в живых понеслись в степь вдоль берега лимана, очевидно, рассчитывая со временем форсировать его.

Два танка морякам все-таки удалось вывести из строя, но третий укрылся в ложбине и продолжал вести огонь. Помочь своим кавалеристам и пехотинцам он уже не мог: слишком близко те подошли к окопам, поэтому отвлекал своим огнем артиллеристов, устроив с ними неравную и почти бесполезную дуэль. Но самое любопытное происходило на правом фланге, где у подножия Батарейной высоты моряки на какое-то время сошлись в штыковой с… кавалеристами.

Воспользовавшись тем, что с вершины холма пехоту противника удалось уложить пулеметно-орудийным огнем на землю, моряки неожиданно ринулись в схватку с конными королевскими гвардейцами. Гродов с тревогой и скрытым восторгом наблюдал за тем, как его «черные комиссары» прикладами парировали удары сабель, огнем и штыком поражали коней и оказавшихся под их крупами всадников. Мало того, некоторых румын они, увертываясь от сабельных лезвий, попросту стаскивали с седел, разили ножами и пытались взбираться на коней, хотя получалось это не у каждого.

Один из таких «моряков в седле», как раз и сумел в суете боя прорваться к ложбине, в которой укрывался танк с двумя бутылками с зажигательной смесью за пазухой. Метнув первую из них на броню, храбрец решил подстраховаться и извлек вторую. А дальше произошло нечто такое, что поразило и морских пехотинцев, и румын.

Судя по всему, пуля попала прямо в бутылку, занесенную над головой лихого наездника в тельняшке, потому что уже через несколько мгновений всадник загорелся вместе с конем, который еще какое-то время носился между кавалеристами и пехотинцами. На минуту Гродову показалось, что бой прекратился, обе стороны словно бы забыли, где они находятся и что с ними происходит. Все завороженно смотрели на слившиеся в один факел фигуры лошади и человека, испуганно шарахались от них, и никому и в голову не приходило найти для каждого из них по пуле милосердия. Напрягая последние силы, конь метнулся в сторону моря и, уже потеряв догорающего всадника, кинулся с обрыва, чтобы найти свою гибель то ли на прибрежной полосе, то ли где-то на мелководье.