— Бери бери. Старшина прав, — поддержал его Сожин. — В контратаке, когда сходятся в рукопашной, впиваясь в глотки…

На складе уже оказались подготовленными полсотни солдатских вещевых мешков с десятью гранатами-лимонками, сотней ружейных патронов и трехсуточным сухим пайком в каждом. Все это добро предназначалось какой-то парашютно-диверсионной группе, которую со дня на день собирались забросить в Крымские горы, как и два ручных пулемета — с пятью снаряженными дисками на каждый. Но ситуация изменилась, и теперь все это должна была пустить в ход группа Корягина.

— Только так: мешки, пулеметы и все прочее имущество после десанта вернуть! — фальцетно известил завскладом. — По описи, под расписку.

— Да не волнуйся, старшина, все вернем, — успокоила его Евдокимка, оказавшаяся к нему ближе всех. — Особенно гранаты. Каждый осколок — по описи.

Еще не умолк смех, как Степная Воительница тут же «подкатилась» к начхозу насчет винтовки с оптическим прицелом.

— Даже если бы имелась, тебе бы не дал, — гнусаво взвизгнул старшина, — выдра облезлая. Вы бы у меня вообще ничего не получили, если бы не надо было целую гурьбу генералов выручать, дураши!

— Так нас что, посылают освобождать генералов? — тут же насторожилась Гайдук. От такой перспективы — стать освободительницей «целой гурьбы генералов» — у нее аж дух захватило. — Они оказались в плену у немцев?

— Может, уже и оказались, пока вы тут варежки на казенное имущество разеваете.

— И куда именно нас забросят?

Вещмешок Евдокимка уже взяла, лопатку в чехле к ремню на солдатской телогрейке пристроила и теперь, забыв, что предстает перед командой в облике мужчины, вертела бедрами возле начхоза, пытаясь разжиться еще чем-нибудь: если не оптическим прицелом, то хоть лишней банкой тушенки.

— Лично я просто послал бы тебя, дураша, знаешь куда? — оказался злопамятным тыловик. — А вот, куда захочется послать командованию… Все, не путайся у меня под ногами.

Даже когда во второй раз, уже вдогонку, старшина снова назвал ее «выдрой драной», Евдокимка не придала этому значения. Но спустя несколько минут их перебросили к причалам, где покачивались на легкой волне транспортные гидросамолеты, и Климентий неожиданно проговорил ей негромко прямо на ухо:

— Когда я расписывался за снаряжение группы, этот начхоз возьми и ляпни: «Драчка там у вас будет сугубо мужская. Так, спрашивается, на хрена вы еще и бабу с собой в этот ад тащите?»

— Это кого ж он имел в виду… относительно «бабы»? — мгновенно вспыхнула Евдокимка.

— Вот и я спросил, кого. А он говорит: «Ну, эту же, выдру драную, что здесь относительно гранат выпендривалась да ляжками торговала».

— Кажется, старшина совсем сдурел на своем складе. Жаль, что я не слышал этих слов, тут же надраил бы ему морду. Кстати, не он первый почему-то путает меня с женщиной. Просто дьявольщина какая-то.

— Ничего, повзрослеешь, заматереешь, тогда и путать перестанут.

— Мне вообще непонятно, почему кое у кого проявляется эта половая тупость, какая-то половая придурь.

Климентий хохотнул по поводу «половой придури», затем вдруг мечтательно взглянул на безликую луну, передернул плечами и, глядя на подходящих офицеров, произнес:

— Брось, Евдокимка; злость нужно приберечь для плацдарма, там она всем нам понадобится. Лично я вообще-то был бы не против, если бы ты оказался девушкой. Возможно, эта самая Евдокия Гайдук даже понравилась бы мне.

— Тут еще вопрос: понравился ли бы ты ей?

— Согласен: бабы — они по самой природе своей капризные. А главное, каждая вторая — с явной «половой придурью».

— Только, ради бога, не вздумай повторять все эти глупости «старшины дурашей» в солдатском кругу. Нас обоих затравят.

— Не нервничай, Евдокимка: все останется между нами…

По какому-то удивительному стечению обстоятельств, обучаться в разведывательно-диверсионной школе «Странник», базирующейся на просторном подворье одного из бывших монастырей под Рязанью, Жерми пришлось вместе с подполковником Гайдуком. Виделись они, правда, крайне редко, поэтому ни к какому реальному сближению между ними эта «школярская близость» не привела. Тем более что любая дружба, как, впрочем, и новые знакомства, в данном «богоугодном» заведении не поощрялись.

Дмитрий был причислен к большой группе будущих «организаторов подпольного и партизанского движений». Почти вся она состояла из офицеров НКВД и милиции, а также из партработников оккупированных ныне территорий, каждый из которых уже мнил себя эдаким славянским Гарибальди. Вели они себя с непозволительной, на взгляд Жерми, раскованностью, вплоть до пьянок и самоволок в ближайший фабричный поселок… А поскольку и милиционерам, и партработникам всегда было о чем напомнить «ежовским птенчикам» из НКВД по поводу их «чисток», пыток во время допросов и вообще методов работы, то нередко доходило до откровенного мордобоя.

Существовала здесь и сугубо диверсионная группа. Одну ее часть сформировали в основном из сержантов-фронтовиков, служивших до того в разведке. Другую — из бывших «фартовых» уголовниц и по совместительству проституток. Последние, негласно сопровождая разведчиков, внедрявшихся во вражеские ряды, как бойцы сексуально-террористического фронта должны были расчищать вокруг пространство от навязчивых гестаповцев, полицаев и местных коллаборационистов.

Что же касается особой женской группы, куда входила Анна, то она состояла всего из трех «курсисток», и вынуждена была вести замкнутый, истинно монашеский образ жизни, под жесточайшим контролем бывшей надзирательницы женского лагеря НКВД младшего лейтенанта Квасютиной. Впрочем, даже эта «кровавая Герда», как прозвала ее Жерми, повышать голос на Анну решалась крайне редко.

Особенностью группы считалось то, что все «курсистки» происходили из дворян, все владели иностранными языками, а главное, на поведении каждой лежала печать «чуждого пролетарскому духу буржуазного воспитания», позволявшая им уверенно чувствовать себя в любом приличном европейском обществе. Одну из них готовили в качестве основной радистки, другую — к роли запасной, с учетом того, что она могла бы стать и тайной телохранительницей Анны, а также ее связной. Возвращаясь после полевых занятий по развертыванию рации, Жерми случайно встретилась с подполковником Гайдуком. Тот выходил из небольшого особнячка, где находились канцелярия курсов вместе с особым отделом, и был сосредоточенно-мрачен.

— Уже не первый раз вижу вас выходящим из особого отдела, — пошла рядом с ним Анна.

На самом деле у «кельи особистов» Бонапартша видела его впервые, однако прием сработал.

— Пока еще — да, выходящим… — проворчал подполковник.

— А по виду вашему не скажешь, что вам хотят предложить здесь должность, или, что речь идет о приглашении к сотрудничеству.

— Пока что сам выхожу, но вскоре могут и вывести.

— Вас? Отсюда? Человека, близкого к генералу Шербетову и пребывающему на короткой ноге с полковником Волынцевым? — не без сочувственного ехидства удивилась Жерми.

— Они еще не в курсе. Нашего особиста капитана Карданова, эту редкую сволочь, я все еще пытаюсь поставить на место самостоятельно.

— И что же его привлекло именно в вашей скромной фигуре?

— Порывается оправдать свое существование здесь хотя бы одним громким разоблачением. И тут выяснилось, что я — единственный из курсантов, кто, побывав на оккупированной врагом территории, не прошел надлежащей проверки в органах. Мы с Шербетовым попросту не подумали о том, чтобы своевременно оформить протокол подобной проверки.

— Хотя тогда все было бы в ваших руках. Ситуация ясна. И в чем же вас пытаются обвинить?

— Как обычно: переметнулся на сторону врага, выдал секреты и, само собой, завербован абвером. Отдельный блок вопросов — что известно об исчезновении старшего лейтенанта Вегерова. Хотя все объяснения, — Дмитрий исподлобья взглянул на графиню, — ранее были даны еще в том, первом моем, рапорте.