– Хотя именно к этому объяснению все и сводится.

Маршал с нескрываемым раздражением взглянул на своего порученца и решительно покачал головой, отгоняя какие-то удручающие его мысли. Будь у него в личных порученцах любой другой полковник, а не преданный ему во всем земляк, давно отправил бы его на фронт. Вот и на сей раз он всего лишь процедил:

– Свободен, полковник.

– И что передать начальнику генштаба?

– Пусть пока не торопится кончать жизнь самоубийством. Как и командующий 4-й армией.

Услышав это, полковник грустновато улыбнулся. Он был убежден, что эти генералы не стали бы стреляться, даже если бы умудрились погубить под Одессой всю румынскую армию, а полк морской пехоты Гродова высадился бы под Бухарестом.

– Эти торопиться не станут, – пробубнил он как бы про себя, но достаточно громко для того, чтобы маршал мог услышать его.

– Ничего, подождем. Увидим, какие вести они принесут мне через неделю, когда я вернусь из поездки в Италию.

– Я так и передам начальнику генштаба, что на исправление ситуации под Одессой вы даете ему и командующему 4-й армией неделю.

Румыны накатывались волна за волной. Казалось, потоку этой желто-серой массы не будет конца. Вся восточная часть Большеаджалыкского перешейка уже была устлана их трупами, но те, кто приходил на смену павшим, подгоняемые офицерами, упрямо шли по телам собратьев, пытаясь прорваться на восточный берег лимана или же уйти по прибрежной полосе.

Линия обороны, которая проходила уже почти по окраинам города, и на которую румынское командование возлагало такие надежды, была прорвана. И пока бойцы Кубанской стрелковой дивизии все дальше оттесняли румынские части на север, угрожая замкнуть значительную часть легионеров, оказавшихся южнее их полосы наступления, полки 421-й дивизии прижимали уже по существу оказавшиеся в котле вражеские подразделения к берегу огромного лимана. Причем ни наладить переправу через это степное море, ни прорваться по его южной оконечности, то есть по перешейку, противнику не удавалось.

– Хватит сдерживать эту саранчу, – спрыгнул Владыка в окоп рядом с командиром полка. – Самим пора прорываться на тот берег.

– Уверен, что самое время? – спросил Гродов, внимательно осматривая в бинокль подходы к перешейку.

– Одну роту мне по-прежнему приходится держать на северных окраинах села. В плавнях все еще бродит немало румынских солдат. Причем около сотни сумело переправиться на шлюпках, плотах и просто подручных средствах с того берега. Некоторые даже пробиваются вброд, поскольку лиман неглубокий. Но силы наши тают, а румыны уже чувствуют, что наступление – и наше, и основных сил – выдыхается.

– Причем самое обидное, что это же чувствуем и мы с тобой, – спокойно согласился майор.

– К ночи они придут в себя, получат подкрепление, и тогда нам придется держать оборону на всем пространстве между Аджалыкским и Большим Аджалыкским лиманами. Словом, прорываться надо к своим, пока еще ситуация позволяет.

Гродов и сам понимал, что и впредь удерживать плацдарм на такой территории, на какой удерживают сейчас три его батальона, уже не только невозможно, но и бессмысленно. Полк свое задание выполнил: враг отброшен, плацдарм создан, силы второго эшелона противника максимально отвлечены и деморализованы, что помогло дивизиям Восточного сектора прорвать его оборону и отбросить от города. Все это так. Но вопрос стоял: что дальше?

У майора был приказ к концу дня соединиться со своими силами на западном берегу лимана. Однако он понимал, что моральное право идти на прорыв получит лишь после того, как сумеет подтянуть к перешейку остатки тех двух батальонов, которые все еще прикрывают плацдарм на северном и восточном направлениях.

В его раздумья ворвался долетевший откуда-то издалека крик: «Воздух!», а еще через несколько минут стая «юнкерсов», «мессершмиттов» и прочей погани принялась утюжить позиции батальона Владыки, с явным расчетом – помочь вырваться из котла тем румынским подразделениям, которые оказались прижатыми к морю и лиману на западной стороне перешейка.

– Нет, вы видели, что эти варвары позволяют себе?! – казалось, вместе со взрывной волной, влетел в окоп Жорка Жодин. – Третий налет в течение каких-нибудь двух часов!

Этот окоп вел в полуразрушенный винный подвал, арочный вход в который майор использовал в качестве штабного блиндажа. Рядом располагались руины какого-то колхозного строения, и всякий раз удары штурмовиков приходились то ли на эти руины, то ли на пролегавшую рядом с ними линию окопов. В то время как присыпанный сверху толстым слоем земли подвал оставался ими незамеченным.

– Заодно хотелось бы знать, куда девались наши истребители, – поддержал сержанта его вечный спутник Малюта, однако ему никто не ответил.

После утренних налетов флотской авиации десант остался без воздушного и зенитного прикрытия, и теперь вражеские пилоты измывались над ним как хотели. Правда, благодаря малой концентрации потери моряков во время этих налетов были незначительными, однако на нервы бойцам они действовали убийственно.

Сам командир полка таким вопросом: «Куда девались самолеты прикрытия?» – уже не задавался. Особенно после того, как, поднявшись час назад на полуразрушенную колокольню заброшенной церкви, мог видеть – целая свора «юнкерсов» набрасывается то на один, то на другой эсминец поддержки. К тому же он был потрясен, заметив, что над отрядом судов барражирует один-единственный советский истребитель, который при первой же атаке был буквально растерзан вражескими самолетами. А затем еще какое-то время наблюдал, как потерявший ход эсминец на буксире уходил в сторону порта.

Причем неповоротливым в этой ситуации, не имеющим никакого прикрытия с воздуха миноносцам приходилось отбиваться от почти непрерывных атак «юнкерсов»[309]. Во второй половине дня вражеская авиация активизировалась настолько, что почти полностью нейтрализовала корабли поддержки, заставляя их заботиться не о десанте, а о собственном спасении.

– Как там ситуация в лазарете? – напомнил Гродов сержанту о задании, которое тот вместе с двумя своими подчиненными недавно получил.

– Как и было приказано – расположились на рыбачьем хуторе. Пока подводами и мотоциклами из разных батальонов доставлено около двадцати раненых. Часть из них размещена в двух таких вот подвалах – все-таки хорошо, что местные крестьяне расщедрились на мощные винные погреба. Двоим уже сделали операции. Еще шестерых удалось отправить в город на прорвавшемся к берегу бронекатере.

– Мы не должны оставить на плацдарме ни одного своего раненого, – решительно молвил Гродов, обращаясь ко всем, кто оказался сейчас рядом с ним.

– Лазаретчикам я уже так и сказал, – заверил его Жодин. – Что бы ни одна живая тельняшная душа в руки врагам не попала. От вашего имени, в виде приказа. Конечно, если бы подошло еще несколько бронекатеров или мотобаркасов, тогда можно было бы…

Его рассуждения были прерваны вмешательством радиста. У аппарата находился полковник Бекетов, сам голос которого каждый раз казался гласом Господним. Именно он оставался тем посредником между прижатым к морю, теряющим силу полком, и командованием оборонительного района, городом, всем остальным миром.

– Послушай, Гродов. Полк твой действует по всем правилам военной науки. Я бы даже сказал, что он устанавливает каноны особой, десантной, тактики.

– Был бы счастлив, если бы так было на самом деле.

– Это не только мое мнение, это уже общее мнение командования, в частности, всех трех контр-адмиралов – Жукова, Горшкова и Владимирского, а также командующего Восточным сектором.

– Ну если подобное мнение уже возникло… – пожал плечами майор, словно беседа их происходила не в эфире, а в кабинете полковника. Как реагировать на этот отзыв, он пока не знал. – Я так понимаю, что ваша похвала – всего лишь прелюдия к оглашению очередного приказа.