Не сразу Сергеев понял и то, что Таганцев, называя людей и адреса, называл тех членов организации, которые были уже арестованы, и те явки, что уже засветились, были прикрыты — в них на всяких случай чекисты установили несколько засад. У этого человека было поразительное чутьё, обострённое ощущение воли — здесь, в сырых каменных стенах, не имея никакой информации, он знал, что происходит там, за стенами, и очень точно ориентировался. Сергеев понял, что недооценил своего подследственного лишь тогда, когда тот попытался передать на свободу инструкцию о перестройке «Петроградской боевой организации», настоятельно требовал выйти на связь с Савинковым и объединиться с южанами, сообщал, что всю вину берёт на себя — готов нести свой крест до конца, и под этот крест другие должны получить прощение…

Но не так-то просто было получить прощение. Инструкция, которую Таганцев переделал на волю, была перехвачена. Сергеев схлопотал выговор за миндальничанье и был отстранён от дела. Таганцевым занялся сам Агранов.

Режим в камере руководителя «Петроградской боевой организации» ужесточился.

В Петрограде продолжали идти аресты.

Крестов приехал на заставу Костюрина ночью, злой, промокший — весь день лил колючий нудный дождь, земля пропиталась им, поплыла, сделалась вязкой, даже телега — транспорт, как известно, вездеходный-всепролазный, и та увязала в грязи по самые оси, — ни туда ни сюда. Проехать можно было только верхом, но Крестов, человек упрямый, всё-таки прорвался на заставу на телеге.

С грохотом оббил с сапог грязь, чуть доски крыльца не проломил, так сильно колотил каблуками.

Костюрин находился в канцелярии, при свете лампы-десятилинейки составлял отчёт, который завтра утром должен был отправить в Петроград.

— Не спишь? — сипло поинтересовался Крестов, хотя мог бы и не спрашивать, и без того понятно, что Костюрин не спит.

— Ну ты и даешь, Крестов, — устало проговорил Костюрин, потёр пальцами виски, поморщился, хотел было выдать пару хлёстких фраз, но не стал, смолчал. Осуждающе покачал головой.

Крестов сбросил с себя брезентовик, подсел к столу.

— Выпить у тебя чего-нибудь есть?

— У меня нет, а у Пети Широкова, моего зама, есть. Самогонка. Целая бутыль, заткнутая кукурузным початком.

— Слушай, Костюрин, давай выпьем, — сипенье у Крестова угасло, нырнуло в глубину глотки, вместо него возник хриплый шёпот.

Костюрин сочувственно сощурился.

— Что, Крестов, допекло?

— Допекло, — не стал отрицать чекист, проговорил неожиданно тоскливо: — Может быть, мне уйти из «чрезвычайки»?

Напрасно он говорил это, поскольку хорошо знал одну истину — из чека не уходят. Из чека выносят. Ногами вперёд.

— Ладно, посиди здесь, — сказал Костюрин, — пойду к Петру.

— Хлеба прихвати, — попросил Крестов, — чтобы было чем занюхать.

Минут через пять Костюрин вернулся, принёс в поллитровой бутылке беловатую мутную жидкость, поставил на стол, рядом положил кусок хлеба и пучок дикого лука — лук в изобилии рос за забором заставы.

Налив себе самогонки в стакан — больше половины, — Крестов поднял посудину, посмотрел на неё сквозь свет лампы.

— Знать бы, из чего это пойло сотворено… — он брезгливо выпятил нижнюю губу.

— Пока ещё никто не отравился, — сказал Костюрин.

Крестов приподнял стакан чуть выше, снова посмотрел на него сквозь свет, засёк, как сквозь мутную схожую с капустным рассолом жидкость просочился слабый рыжий лучик, исходящий от керосиновой лампы.

— Налей себе тоже, — попросил он начальника заставы, — я же русский человек, один пить не могу.

— Нельзя мне, — попробовал вяло отмахнуться Костюрин, — работы видишь сколько, — он подхватил пальцами один листок бумаги, приподнял его, — ещё год назад не было столько писанины, как сейчас. Поселился в верхней канцелярии, — он ткнул пальцем вверх, в потолок, — какой-то жучок-деревячок, специалист по бумаге, и требует, требует еды…

— Налей себе хотя бы немного, — униженным тоном попросил Крестов, — пожалуйста!

— Ладно, — махнул рукой Костюрин, — только чуть, — потянулся к графину, около которого стоял стакан, взял его.

Расстроенное лицо Крестова говорило о многом — что-то произошло, произошло важное, скорее всего нехорошее. Костюрин ощутил, как у него тоскливо сжалось сердце. Он выжидательно глянул на нездоровое лицо своего гостя, поморщился, будто съел что-то горькое, отметил, что губы у него сделались деревянными, чужими, — произошло нечто очень важное и он, кажется, понял, что именно произошло.

Помотал головой отрицательно и, хотя губы не слушались его, он сумел выдавить из себя хриплое:

— Говори!

Крестов метнул головой упрямо, поднёс стакан ко рту и проговорил осекающимся голосом:

— Давай выпьем за жизнь, — потянулся своим стаканом к стакану Костюрина. — Более тяжёлой штуки для человека, чем жизнь, брат Костюрин, нету.

Костюрин отстранил стакан в сторону, произнёс жёстко, поморщившись вновь и ощущая внутри холод:

— Говори, что произошло?

— Напрасно ты чураешься меня, — огорчённо выдохнул чекист, — напрасно, — губы у него неожиданно задрожали, словно бы Костюрин сказал ему что-то очень обидное.

— Говори, что произошло? — жёстким тоном повторил вопрос Костюрин. Крестов испытующе глянул на него, поднёс стакан ко рту, сделал несколько крупных гулких глотков, тряхнул головой:

— Ты тоже выпей!

— Что произошло?

— Не произошло, но может произойти. Выпей самогонки, Костюрин!

— Ты мне зубы не заговаривай, Крестов!

— Выпей со мной, прошу тебя, — чекист вновь потянулся своим стаканом к стакану начальника заставы. Было в этом движение сокрыто что-то такое, что сломило Костюрина. Он вздохнул зажато и чокнулся с чекистом.

— Ладно, хрен с тобой! — немного подержал стакан в руке, но пить не стал. Худое, чисто выбритое лицо его потяжелело.

— Ну чего же ты! — дёрнул ртом Крестов, сжал глаза в узкие щёлки. — Не пойму… Уж не брезгуешь ли ты, а? Может, в твоих жилах течёт дворянская кровь, Костюрин?

— Кровь течёт рабоче-крестьянская, и ты это прекрасно знаешь.

Чекист, поморщившись, махнул рукой — жест этот мог означать очень многое, — и пожаловался:

— Плохо мне, Костюрин.

— Я вижу.

— Видеть-то видишь, да только ни хрена не понимаешь, — Крестов показал пальцем на костюринский стакан.

— Ладно, давай, — наконец, решился Костюрин, поднял свой стакан, пригубил немного. — Извини, больше не могу.

Тяжёлые предчувствия давили ему на виски, стискивали затылок, он хотел назвать Анину фамилию, спросить о ней, но не мог — боялся.

— А я допью до дна, — просипел тем временем Крестов, — и налью себе ещё.

— Действуй!

В несколько глотков Крестов осушил свой стакан и вновь потянулся к бутылке, рот у него опять задёргался расстроенно, глаза повлажнели.

Вот чего не ожидал Костюрин, так того, что глаза у железного чекиста станут влажными. Это что, слёзы? Крестов слил самогонку в стакан — получилось едва ли не с верхом, выпил залпом и сдавил пальцами только что опустошенную посудину так, что она чуть не лопнула у него прямо в руках.

— Тяжело мне, Костюрин, — выдохнул он шёпотом, смято, отёр пальцами глаза, расстегнул кожаную немецкую сумку, висевшую у него на боку, поскрёб пальцами внутри, выискивая там какую-то бумагу, наконец, нашёл и, кряхтя по-стариковски, словно совершал непосильную работу, извлёк несколько сшитых суровыми нитками листков, положил на стол перед начальником заставы.

— Вот.

— Что это?

— Прочитай — всё поймёшь сам.

Костюрин протянул руку к бумаге, но в следующий момент отдёрнул, словно бы чего-то испугался. Побледнел и повторил вопрос:

— Что это?

Наклонил голову, чтобы прочитать текст, но текстов никаких на этих нескольких листках, напечатанных на «ремингтоне» со старой стёршейся лентой, не было, были только фамилии и инициалы, напечатанные столбиком, как стихи. Костюрин побледнел ещё больше, сжал зубы. Потом постучал пальцем по бумаге: