— Ещё правее держите, дядя Рыбаков, по доскам ступайте! — В чёрной жиже были проложены осклизлые полупрелые доски — чугунно-тёмные, дурно пахнущие.

«Ну и далеко же ты, друг ситный, забрался!» — довольно беззлобно подумал Шведов о Сердюке. Мишка тем временем брякнул большим, выдранным из крепостной стены железным кольцом, приделанным к подвальной двери, Шведов приблизился к мальчишке вплотную, он почти навалился на него, но Мишка проворно ушёл вперёд, проговорил со смешком:

— Чего, дядя Рыбаков, мне в затылок дышите?

«Сверну я сейчас тебе голову — и перестанешь питюкать», — по-прежнему равнодушно, не ощущая злости, подумал Шведов.

Через несколько секунд они очутились в просторном тёплом подвале — довольно сухом среди этой сырости, в конце которого под коптюшкой, сделанной из обрезанной гильзы, стоял стол, за столом спиной к входу, согнувшись, сидел Сердюк, что-то чинил.

«Ну вот и свиделись», — с облегчением подумал Шведов, улыбнулся самому себе — действительно, он родился под везучей звездой.

— Это ты, Мишк? — не оборачиваясь, спросил Сердюк.

— Я. Я к тебе дядю Рыбакова из чека привёл. В гости.

— Дядю Рыбакова, — по-прежнему не оборачиваясь, с недоумением спросил Сердюк — он чинил что-то сложное, требующее предельного сосредоточения, спина его расслабилась, он хотел ещё что-то сказать, но не успел.

Выдернув из кармана шёлковый шнурок, Шведов встряхнул его, расправляя, и стремительным ловким движением накинул на шею Сердюку, с силой рванул на себя. Сердюк отвалился от своей работы, напрягся.

— А-а-а, — закричал он, крик быстро перешёл в сипенье, лицо и шея налились красной краской, из открывшегося рта вывалился белёсый, словно бы покрытый накипью, больной язык.

«Э-э, да у тебя брюхо гнилое — жить и так немного осталось, — усмехнулся Шведов, — язык будто в простокваше».

Сердюк захрипел, глаза его выпучились, руками он бесцельно хватал воздух, пытаясь достать до гостя, приведённого приёмышем, но безуспешно. Руки впустую ходили по воздуху.

— Дядя, дядя! Что вы делаете? — закричал Мишка, кинулся к Шведову, ухватился за его руки, стараясь оторвать от Сердюка. Шведов, не оборачиваясь, рявкнул: «Прочь!» Мишка заорал ещё пуще:

— Дядя Рыбаков!

Сердюк напоследок ещё раз попробовал захватить воздух руками, щёки потемнели — пороховая гарь проступила изнутри, словно он засунул свою голову в узкое нутро орудийного стакана, на губах показалась кровь, белки глаз сделались свекольно-бурыми.

— Дядя Рыбаков! — Мишка впился зубами в шведовскую руку, и тот, чуть ослабив нажим удавки, перехватил оба конца шнура одной рукой, другой с силой рубанул по Мишкиной шее.

Поперхнувшись, Мишка отлетел в сторону, ударился лицом о стенку подвала и затих.

Через несколько минут Шведов показался в низкой подворотне, высунул из неё голову, будто из конуры, проверил улицу — всё ли чисто и, отряхнув руки, как после грязной работы, двинулся в сторону Васильевского острова. По дороге удивился: «Почему здесь, на этой затрюханной улице, стоит здание Растрелли? Для кого он построил хоромы? Быть того не может! Но тогда почему у Растрелли окна Кваренги? Кваренги всегда делал особые окна, со своим рисунком… Тем и прославился — одни лишь окна принесли Кваренги славу. Нет, это не Растрелли, это подделка, подражание. У настоящего Растрелли не могут быть окна Кваренги, Растрелли был слишком велик, чтобы пользоваться чьими-то находками, пусть даже и гениальными!»

После того как был убит Сердюк, Шведов почувствовал себя опустошённым — ну будто бы не было других дел, задания финского центра, работы по спасению заваливающейся организации. Шведов не узнавал себя… А с другой стороны, он, так же как и все люди, был соткан из уязвимой плоти, из того же теста, ему было присуще всё людское — и слабости, и сомнения, и боль: предательство Сердюка он воспринял как личное поражение, как оскорбление, как личную обиду, а это те вещи, за которые надо брать мзду, и человек, задолжавший таким образом, должен был расплатиться. Чем угодно — своей жизнью, своей болью, своей судьбой. Ничто в жизни не остаётся безнаказанным — за этим следит Бог, — именно Бог и послал Шведову Мишку. Если бы не Мишка, так кто-то другой навёл бы Шведова на Сердюка, либо Сердюк сам налетел на бывшего артподполковника, и подполковник не дал бы ему уйти — расправился бы среди белого дня, в толпе, в орущем многолюдье.

Убрав Сердюка, Шведов почувствовал себя спокойнее, словно бы в душе у него погас некий жаркий огонь, мешавший и дышать, и двигаться, и мыслить, и вообще жить, не стало костра этого и сделалось легче, много легче, чем несколько дней назад.

В самый раз, конечно, вернуться к плану о нападении на Красина, но Красин со своим золотом и драгкаменьями уже просвистел мимо Петрограда, как ворона мимо орлиного гнезда, в Питере не задержался ни на час, сел на пароход и отплыл в туманный Альбион.

Надо было искать другого Красина. В том, что он найдёт другого Красина, Шведов не сомневался: советская власть каждый день подставляет много целей, кого хочешь, того и щёлкай.

Шведов сбросил с себя командирскую форму с орденом — швырнул прямо на пол, прошёлся по ней босыми ногами, переоделся в добротный «штрюцкий кустюм», потом, словно бы вспомнив о чём-то, бережно поднял форму с пола, сдул с неё пылинки, повесил на плечики — ещё может пригодиться.

Выходя на улицу, Шведов старался преобразиться, стать непохожим на самого себя — приклеивал пышные скобелевские усы, один из больших красных командиров тоже ведь носит такие, фамилия его Будённый. Шведов смотрел на себя в зеркало и удивлялся несказанно: как всё-таки одна небольшая, казалось бы, деталь может изменять внешность человека, даже мама родная не узнает… Не говоря уже о гувернантках и соседках.

Впрочем, своих гувернанток Шведов не любил, — их было две, — и постарался этих чопорных неприятных дам навсегда вытряхнуть из памяти. Словно бы их и не было.

Он подыскал себе ещё одну квартиру — на Гороховой улице, в двух шагах от главной конторы петроградских чекистов. Снял её на два месяца у глухой беззубой бабки, приходившейся руководителю здешних тонтон-макутов то ли тёткой, то ли свояченицей, то ли ещё кем-то — в общем, седьмой водой на киселе. Этот факт Шведов посчитал гарантией того, что вряд ли кто в эту квартиру осмелится сунуться.

Отчасти он был прав. Но только отчасти.

Невзирая на опасности, подстерегающие его, он продолжал прощупывать организацию, узнавать, кого взяли, а кого посадили, а кем вообще не интересовались. Ему важно было иметь полную картину того, что произошло. Дыр аресты понаделали немало, куда ни глянь — всюду видна пустота… И рвань. Шведов болезненно морщился, впустую жевал ртом, стискивал зубами стон: чекисты постарались как никогда, «Петроградскую боевую организацию» вырубили основательно.

Наконец Шведов решил появиться в ресторане. Отправился в знаменитую «Крышу».

Вошёл, с интересом огляделся. Похоже, тут ничего за последнее время не изменилось, даже фикусы, которые собирались выкинуть, остались те же, с прилипшими к листам папиросными окурками, с фигуристыми дырками, — и официанты те же: угодливые, с идеально ровными проборами в напомаженных репейным маслом волосах, с отутюженными полотенцами, перекинутыми через локоть. Шведов пробежался по лицам официантов — признает ли кто из них его? Признает и вдруг улыбнётся зубасто, растянет рот в дружелюбном оскале — этого Шведов опасался очень…

Но нет, ни одной улыбки, ни одного улыбающегося взгляда: для всех них вошедший был чужаком, которого они ещё не знали… Каков он — узнают позже, когда чужак отобедает и оплатит счёт.

В «Крыше» можно было заказать всё, кроме, пожалуй, свежих устриц из Нормандии, марокканских омаров и живой макрели, доставляемой в специальных аквариумах из Китая, — всё остальное было: и английская ветчина, и голландские сыры восьми сортов, и лопатки нежной горной антилопы, и французская циррозная печенка, и жареная телятина «с кровцой», и угри, копчёные на сочном вишневом дыму, и слабосольный, балтийский лакс (его так любил покойный Герман), и строганина из архангелогородской нельмы, и спелые индийские плоды манго, и ёж-фрукты, как тогда называли ананасы… Словом, ешь — не хочу, любой желудок можно было набить высокосортной вкуснятиной. И всё это при том, что Петроград голодал.