– Ни одного выстрела, ни одной рукопашной стычки во время работы санитаров произойти не должно, – жестко предупредил комбат мичмана Юраша и отставного боцмана, которые вместе с санитарами, пятью бойцами и несколькими ополченцами составили похоронную команду.

– Это понятно, – пожал резко исхудавшими плечами Юраш. – Мы то что?.. Если только румыны…

– Без «если», – еще резче прервал его майор. – Хватит на сегодня, отвоевались.

– Было бы приказано, – с той же невозмутимостью согласился мичман. – Вряд ли мы станем брататься с румынскими похоронщиками, но самокруткой-то угостить можно, люди как-никак.

«На поле боя каждый день начинается с воинственных гимнов боевых труб, а завершается благодарственной молитвой чудом уцелевших», – подумалось Гродову, когда он осматривал в бинокль степную низину, на которой бойцы похоронных команд неспешно вершили свои ритуалы, словно жнецы на перезревшей, полегшей ниве. Жаль только, что кроме гробокопателей он уже видел подразделение, численностью не менее роты, которое подходило к румынской передовой. И с тоской подумал, что его батальон ни одного бойца пополнения сегодня не получит.

Выяснив по телефону, что корабельное орудие «Кара-Дага» расстреляло все снаряды, Гродов приказал вывести его из строя, а пулеметную спарку – демонтировать и на пароме доставить в расположение батальона вместе с обслугой, пленным радистом и рацией. Вообще-то, комбат намеревался снять с «Кара-Дага» весь десант, однако прибывший с первым плотом сержант Жодин резко запротестовал:

– Ты же видел, комбат, – горячился он, по старой, еще «дунайской» дружбе позволяя себе обращаться к майору на «ты», – как вовремя мы ударили румына по печенке и сколько врагов уложили на подступах к нашим окопам!

– Это все видели.

– И еще раз ударим, как только сунутся.

– До поры до времени противник не пытался уничтожить судно, поскольку верил, что на нем его десант, его рация. Теперь же по нему, у берега стоящему, даже слепой способен пристреляться. И пристреляется.

– Но все же, – стоял на своем Жодин, – расклад предлагаю следующий: двух артиллеристов и двух пулеметчиков отдаю тебе в виде подкрепления. Кстати, хлопцы такие, что под вечерок с ними даже по Дерибасовской пройтись не стыдно.

– Высочайшая оценка, – признал Дмитрий. – Для любых наградных документов.

– Остальные же, включая юнгу, остаются со мной на судне.

– Отставить! Юнгу срочно переправить сюда.

– Но он упирается…

– Хоть под конвоем доставь. Это приказ. Не хватало еще потерять такого геройского мальчишку на борту погибшего корабля. Взамен можешь взять любого краснофлотца.

– Есть, доставить и обменять, – оживился Жодин, как меняло, нацелившийся на выгодную сделку. – Даже знаю, на кого именно. Есть тут одессит, бывший матрос тральщика Мишка Злотник, он же в миру – Мишка-Минер, из речной флотилии.

– С погибшего тральщика, прокладывавшего фарватер флотилии во время отвода ее из Дуная, – кивнул майор. – Только что видел его в бою: неплохо держался. Считай, что приказ этот краснофлотец уже получил. Однако на судне остаетесь лишь до утра, – напомнил комбат.

– Вам бы только загадывать, товарищ майор. Будем держаться, сколько сможем. Пока наше судно еще раз не потопят.

– Действительно, стоит ли загадывать? – неожиданно легко пошел на попятную комбат. – Не исключено, что ночью румыны попытаются взять судно на абордаж, уж очень ты им надоел своими ударами в спину.

– Они в самом деле сунутся, – хладнокровно признал сержант. – Потому и команду корабельную пока что следует попридержать на борту. Кстати, второго пленного оставляю при себе. Он уже показал себя в бою, уже наш, да и стреляет метко.

– В уставах и приказах подобных зачислений пленных, конечно, не предусмотрено.

– Но ведь мы уже зачисляли таких вояк там, на Румынском плацдарме.

– Там мы были на вражеской территории, – попытался объяснить ему майор, однако, поняв всю бессмысленность подобных оправданий, махнул рукой: – Согласен: будем считать его молдаванином-добровольцем из местных жителей.

Спустя несколько минут позвонил полковник Осипов.

– Ваша «полундра», майор, оказалась настолько громкой, что до моего КП долетала. Неужели все-таки поднял своих морячков на рукопашную?

– А что, в штабе полка уже не верили, что решусь на нее?

– Просто было известно, что предпочитаешь всякие иные методы войны. Отсюда – сомнения, которые нынешней штыковой ты окончательно развеял…

– Только потому и поднял бойцов, что иначе поле битвы осталось бы за противником. Помните, как определяли победителя в старину?

– Относилось это, правда, к большим битвам и победам великих военачальников, но кто знает… Война еще только начинается, и не исключено, что когда-нибудь имя генерала Гродова станет таким же символом этой войны, как имя маршала Буденного – символом войны Гражданской… Особенно если сумеешь продержаться на этом рубеже еще хотя бы двое суток.

– Из всего сказанного я понял, что ни подкрепления, ни пополнения личного состава ждать не приходится. – Даже заикаться об этом в штабе оборонительного района теперь уже считается неприличным. Насколько я помню, ты удерживаешь хутор и побережье лимана, а также судно.

– Пока еще удерживаю.

– Советую сегодня же ночью сократить линию фронта.

Гродов обратил внимание, что командир полка посоветовал сократить линию обороны, а не приказал сделать это. И оценил такт полковника.

– И сократим. После такого погрома, какой мы им устроили во время нынешней контратаки, любое наше отступление будет выглядеть всего лишь отходом на заранее подготовленные позиции. Хотя, признаюсь, хутор оставлять не хотелось бы. Подбросили бы мне хотя бы один полноценный взвод…

– Ты бы еще сказал – «обстрелянный»… – язвительно отреагировал Осипов.

К утру майор перебросил всех бойцов из хутора и прибрежной части во второй эшелон своей обороны. Оставив при этом лишь два небольших заслона: метрах в двадцати от первой линии, на самом берегу лимана, и на таком же расстоянии – на прибрежных кручах со стороны моря. Нельзя сказать, что после этого он почувствовал себя увереннее, поскольку вся та масса войск противника, которая захлестывалась на подступах к хутору, теперь могла беспрепятственно нацеливаться на Большеаджалыкский перешеек. Зато сейчас оборона участка хоть в какой-то степени эшелонировалась. И потом, разве у него оставался тактический выбор?

В течение двух последующих дней на перешейке царила непривычная тишина. Гродов уже знал, что после недавнего разгрома основной натиск румынское командование вновь перенесло на северный участок Восточного сектора, как раз на тот, где из последних сил стояли поредевшие батальоны моряков и пограничников. И даже в какой-то степени чувствовал себя виновным в этом, словно бы специально перевел вражеский натиск на подразделения соседей, дабы спокойно отсидеться хотя бы несколько часов в такой вот блаженной тиши.

Только под вечер второго дня над позициями появились четыре румынских штурмовика. Они заходили со стороны лимана, пользуясь его лишенным зениток пространством, как воздушным коридором, и один за другим пикировали на окопы батальона до тех пор, пока пулеметные зенитчики не подожгли одну из машин. С трудом развернув над заливом дымящий самолет, летчик потащился куда-то в сторону Очакова, увлекая за собой всех остальных и подставляя бока корабельным зениткам. Отомстить за потери авиации попытались румынские артиллеристы, однако корабельные пушкари довольно быстро установили местонахождение батареи и тут же открыли огонь из всех стволов.

– Но поддержку моей батареи ты все-таки чувствуешь? – неожиданно прибыл на позиции батальона майор Кречет.

– Несколько раз батарея Ковальчука основательно терзала противника: факт есть факт, – деликатно уточнил Дмитрий.

– А терзала, потому что комбат получил мой жесткий приказ: «Гродова поддержать! Прежде всего – батальон Гродова». И это – подтрибунально.