Поднявшись на холм и привалившись плечом к стволу вербы, она подняла бинокль к глазам и неожиданно вздрогнула. По тропинке к плавням приближался какой-то мужчина. Он припадал на правую ногу и постоянно оглядывался. Причина его тревоги стала понятна, когда девушка увидела вдали показавшуюся крытую машину. Гнаться за беглецом по болотистой плавневой низине преследователи не решились. Выскакивая из кузова и включаясь в погоню, немцы старались не стрелять, очевидно, повинуясь приказу «Взять живым!».

— Что это, опять прочесывание? — с пулеметами в руках появились на холмике Кожин с Разлётовым.

— Преследуют кого-то из наших саперов. Наверное, прятался в поселке, но кто-то выдал его.

— Что предпринимаем, командир? — впервые за все время операции, назвал ее «командиром» сержант-энкавэдист.

— Организуй засаду на краю кладки, постарайся прикрыть его. Первую очередь — по кабинке автомашины, чтобы водитель не бросился за помощью. Я же буду «снимать» их отсюда. Ты, старшина, заканчивай плот. Если самолет не появится, уходить по течению будем на нем, сейнер — это ловушка…

Уложив карабин на ветку, Евдокимка «сняла» солдата, идущего первым.

— Залегай, сапер! — прокричала она во всю мощь своих легких.

Кожин тут же поддержал ее:

— Ложись!

К сожалению, заметив, что впереди тропинка сворачивает в спасительные плавни, сапер лишь на несколько мгновений присел и снова, опираясь на приклад винтовки, бросился бежать. Наблюдая это безумие, Евдокимка лишь бессильно сжала кулаки, прежде чем снова взяться за оружие…

Они всё продолжали неистовую перестрелку, а неподалеку появились еще две крытые машины и легковушка с офицерами. По-настоящему Евдокимка осознала опасность происходящего, когда рядом с курганом разорвалась небольшая мина. Где немцы установили этот ротный миномет и откуда он бил, — этого она уже видеть не могла.

Лежа в госпитале, Евдокимка с трудом вспоминала, как вдвоем с Кожиным они уложили на этой смертной плавневой тропе около трех десятков солдат, прежде чем, услышав такой милый сердцу рокот авиационного мотора у причала, она приказала сержанту отходить. Не могла Гайдук знать и о того, что ее, всю израненную, до самолета вплавь дотащил старшина Разлётов. Взлететь они смогли только потому, что сержант Кожин так и остался на причале, прикрывая их пулеметным огнем; штурман гидросамолета какое-то время до взлета поддерживал его огнем из автомата.

Первое, что она услышала, придя в себя, был голос склонившейся над ней Христины Нерубай:

— Что ж ты, голуба моя невенчанная, так долго с того света возвращаешься? Ты, казачка, не дури! Я ведь над тобой промаялась две операции…

— Третьей не будет, — едва шевеля губами, произнесла Евдокимка. — Выкарабкаюсь.

— Ну, выкарабкивайся, выкарабкивайся, голуба моя невенчанная. Как хирург, я свое дело сделала. Теперь дело за тобой да за Господом… К слову, тут полковник один приходил.

— Неужели Гребенин? — попыталась мечтательно улыбнуться Евдокимка.

— Он, сердешный. И как только узнал, что ты здесь? Ума не приложу.

— Где же он теперь?

— Известно, где. На фронте. В полк уехал. К тебе его не пропустили, так он, страдалец, записку начертал, вон, на тумбочке. Да не тянись ты — там всего одна фраза: «Выздоравливай, моя флотская богиня!» И пару шоколадок оставил. Коварный, наверное, этот полковник, как и все прочие мужики. Но ухаживает, поди ж ты, красиво.

— Вас так же приблизительно называть станут. Скажем, «госпитальной богиней».

— Когда два месяца назад мой голубь невенчанный прямо у входа в операционную сердечное прощание мне устроил, знаешь, как называл при этом? «Кровавой фурией»! Я и впрямь вся в крови была после операции… Ну-да разговорилась я что-то с тобой, а не время сейчас. Главное, выкарабкивайся!

Погружаясь в очередную волну забытья, Евдокимка не могла слышать, как уже выписывающийся из госпиталя комбат Корягин вдруг засуетился и бросился к Христине:

— Я тут случайно узнал, что вы оперировали сержанта Гайдука.

— И не единожды, — произнесла хирург, приближаясь к офицерской палате.

— Как он там? Где он сейчас?! Это же мой боец!

— Женская палата у нас одна, — лукаво ухмыльнулась подполковник Христина. — Кому, как не вам, знать это, ловелас вы наш!

— П-подождите, — заикаясь, подался вслед за ней капитан. — Причем здесь женская палата?! Вы что ж это, лучшего бойца моего батальона женской палатой оскорбили? В нормальных, в мужских, палатах мест, что ли, нету?

— Что ж ты, капитан, гуляка флотский? Настолько нюх свой кобелий потерял, что за несколько месяцев так и не понял: на самом деле твой лучший морской пехотинец Гайдук — девица, да к тому же, простится мне, девственница?! — въедливо и громогласно отбрила его Христина, подтверждая свою госпитальную славу мужененавистницы. — Ну, мужики нынче пошли! Ну, мужики!..

Три офицера, свидетели этого диалога, под истошный бас одного из них: «Ты же весь состав флота, саму тельняшку посрамил, капитан!» — тут же впали в истерический хохот. Присаживаясь на всякий случай на подвернувшийся стульчик, капитан Корягин изумленно произнес:

— Да не может быть такого, мужики! Хоть на рее повесьте — не может! Неужели ж он… она, то есть — действительно баба?! И чтобы так вот воевала? Твою ж… — в якорь!

Богдан Сушинский

Севастопольский конвой

"Коллекция военных приключений"

© Сушинский Б.И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Укутанное белесой дымкой, море словно бы застыло под палящим августовским солнцем, и силуэты двух эсминцев поддержки, которые виднелись на горизонте, казались морским пехотинцам призрачными видениями. Еще немного, солнце войдет в свой зенит – и силуэты грозных кораблей растают в голубоватом поднебесье, словно дрейфующие в южных широтах айсберги.

Всего несколько минут назад корабельные орудия умолкли после очередного артиллерийского налета на позиции румын. И теперь моряки время от времени настороженно посматривали то на корабли, которые успели отойти поближе к невидимому отсюда порту, под защиту зениток, то на простиравшуюся перед ними степную равнину, за которой, по холмистой гряде, проходила зыбкая линия фронта. Само присутствие этих судов дарило морским пехотинцам надежду на артиллерийскую поддержку и в какой-то степени сдерживало прыть врага, теперь же…

Где-то там, за холмами, скрывалась привычная для их взоров низина, в которой оставались взорванные орудийные капониры и целое, в бетон и камень облаченное, подземное местечко береговой батареи, гарнизон которой еще вчера составляли эти морские пехотинцы[265]. Так что сегодня степные канониры с тоской вспоминали уже такие обжитые, на глубину до тридцати метров упрятанные, подземные казармы, рядом с которыми располагались электростанция, камбуз, лазарет и всё прочее, необходимое для войны и жизни.

Там, «закованные» в броню, словно в мощные латы, канониры чувствовали себя уверенно и защищенно, как и должны чувствовать себя настоящие артиллеристы, боги войны, которых враги на сорок километров окрест смертельно боялись, и на которых свои, на тех же сорока километрах окрест, неистово молились.

Жаль только, что господствовала их батарея в этих краях слишком уже недолго. Лишь во время обороны города артиллеристы по-настоящему, солдатским умом своим осознали, какой грубый просчет допустило когда-то командование армии. Создав столь мощный, почти неуязвимый береговой артиллерийский комплекс, оно совершенно не позаботилось о том, чтобы прикрыть его хотя бы двумя-тремя дотами; хоть какой-то заранее подготовленной и надежно укрепленной линией обороны. Не говоря уже о создании на основе этой дальнобойной батареи столь же мощного укрепрайона.