— Я совсем было вас потерял. Да что это, батенька, с вами? Вы нездоровы?

— Н-нет… ничего, — смущаюсь я.

— Не врите, мой милый. У вас провалились глаза. Что я скажу нашему сибирскому другу?

И рушится мое упорство перед ласковым вниманием этого человека. Я сознаюсь:

— Кажется, доктор, я попал в плохую историю. Я расскажу ее вам, потому что мне не с кем больше поделиться.

В моем голосе горе, поэтому он хмурится и шумной серьезностью помогает мне.

— Разумеется, расскажите… Конечно же!

И я повествую подробно, начиная от прииска и кончая вчерашней ночевкой…

Доктор курит папиросу за папиросой. Отбрасывает окурки в сторону, глядит на меня удивленно, блестящими через дым очками. Постепенно в слушание вовлекаются его губы. Они мнутся улыбкой. Потом ерзает по бумагам кулак. Чувствуется, что Максакова он уже ненавидит.

— Ловкий прохвост! — замечает он, наконец. — Но, знаете, для вас это может кончиться худо…

— Пусть, — соглашаюсь я, — только бы отыскать тетрадку! Вы понимаете, что мой план без нее, без пояснений, — никому не нужная бумага!

Доктор подходит к окну, стоит широкой спиной ко мне, постукивает по стеклу. Потом шагает по кабинету и говорит словно сам с собой:

— В здешнем тресте потолковать?

— Не захотят и слушать, доктор! Вероятно, искренне верят, что я мошенник, укравший план…

— Гм… — доктор переводит на меня невидящие глаза. По лицу его чувствую, что он близок к решению.

— Важно что? — овладевает доктор своею мыслью. — Оборвать эту слежку и помочь вам в поисках.

— О, доктор! Только это и нужно!

— Так, — решительно заключает он. — Я о вас расскажу сегодня авторитетным людям. А дальше, чтобы не испортить дела, вы останетесь пока у меня и не будете высовывать носа на улицу до того времени, когда это будет можно. Согласны?

О чем же тут спорить? Я соглашаюсь.

— Плохо ведь что, — волнуется доктор, — а вдруг ничего не найдется? Какое у вас тогда положение будет?

— А, черт побери! — вдруг вскипает он. — Нечего церемониться с этим Максаковым! Вы говорите, Ирина Макарова знает его в лицо?

— Да, знает…

— Дайте мне ее адрес!

Я называю ему дворец литераторов.

Закончив дела, мы идем обедать. Доктор предоставляет мне весь кабинет. В нем я и буду жить. Он даже послал продать мой билет, и через час мне приносят деньги.

Я чувствую себя маленьким и эгоистичным перед ясным благодушием этого человека.

Окна мягко проваливаются в сумерки, в вечер.

Я сижу на широком кожаном диване. Доктор давно уехал. Солидно молчит кабинет.

Я сижу, погруженный в мякоть подушек и в жесткие свои мысли. Невидимый стол звонит невидимыми часами семь раз. Я включаю штепсель. Машинально беру с этажерки книгу. Наталкиваюсь на фамилию знакомого мне сибирского писателя Антона Сорокина.

Перелистываю и позевываю беспокойно. Так в нервной зевоте тоскуют иногда ожидающие собаки.

Вдруг я вскакиваю и начинаю собираться. Навязчивая моя мысль одерживает победу!

Я делаюсь настороженным, возбужденным, почти веселым. Как я мог согласиться на пассивное ожидание! Как, рискуя своею судьбой, я решился вовлечь в авантюру и доктора, остаться в его квартире, при своем нелегальном положении?

Пойду сейчас в библиотеку и продолжу поиски… А если путь туда будет закрыт?.. Тогда… тогда я попробую отыскать во дворце литераторов Ирину. Предупрежу ее. Пусть она ищет сама, если меня заберут. Пусть постарается за прииск. Пусть не даром ее там помнят!

В записке пишу доктору, куда я пошел. Кладу записку на стол. Звоню, прошу за мной запереть.

Вместе с холодом улицы в меня возвращается вчерашняя напряженная тревожность. Будто не было ни ночи, ни хорошего дня у славного доктора, а само собой, как в кино, после перерыва началось продолжение того, вчерашнего, уличного…

Осторожно подхожу к двери, становлюсь в угол, в тень, и через стекло высматриваю. На улице пустынно.

И все же кажется, что там, за стеклом, бесшумно несется поток невидимых пуль, и высуни только за дверь голову — тебя сейчас же убьют…

Возмущаюсь своим нелепым страхом и заставляю себя выйти наружу. Хочу взять извозчика. Они всегда торчат на углах понурыми силуэтами, но сейчас перекрестки пусты. Я иду к Неве.

Ночь исколота золотым пунктиром огней. Шеренгами уходят мимо и мимо бесконечные невеселые окна. Надо мной повисают шерстины трамвайного провода.

Все это путается, перекашивается, налезает одно на другое и давит кошмаром на мозг.

И когда на другом тротуаре, немного невровень с собой, я чувствую пешехода, то ничто не прибавляется к моему настроению. Даже легче становится вниманию, успокоившемуся теперь на одном предмете.

Я свертываю во мрак, прямо к Неве, и решаю идти через лед.

Уже спускаюсь, когда в скрежещущем грохоте наплывает трамвай. Тогда, оглянувшись, я вижу фигуру сзади, у самого парапета.

Я думаю, что, склонившись, она наблюдала за мною. Когда я оглянулся, она сейчас же отпрянула и исчезла в прокатившемся вагоне…

Я на льду, на узкой тропке. Мрак раздается передо мной. На реке, оказывается, светлее, чем мне думалось.

Я совсем один. Воображение проницательно подсказывает мне возможные перипетии, и все предсказания эти мрачные и плохие.

— Ага! — усмехаюсь я. — Идет!

За мной опять шли. Некоторое время я не оглядывался. Зачем? Я знал, что это был тот, который шагал по тротуару, одинокий, настойчивый и, наверное, холодно-злой.

Мой план не удался, он был не трус и преследовал меня по пятам. Тогда я стал чувствовать, что мне не уйти, не убежать. Что на этом ледяном пустыре произойдет развязка…

Душа завихрилась борьбой — звериной, хитрой. Тропинка вьется меж торосов, взъерошивших Неву. Я приглядываю поудобнее обломок льдины. Другого оружия у меня нет. Подхожу к черной громаде барж, вмерзших у берега.

Идущий сзади едва темнеет во мгле.

Вблизи баржи тропинка раздваивается, и я ныряю в тесную темную щель, между корпусами высоких громад-кораблей.

Там, около толстой якорной цепи, я подбираю хорошую льдину и, свертывая с тропинки, бегу к откосу набережной.

Едва я взбегаю наверх, как из тьмы вырывается человек и, с пыхтением, мчится наперехват.

Тогда я размахиваюсь и пускаю в него ледышкой. И, должно быть, влепляю ловко! Потому что бегущий садится в сугроб и тонко на всю улицу визжит.

На углу мне попадается извозчик. Я сую ему трехрублевку и бросаюсь в сани.

Мы мчимся к дворцу литераторов, а далеко за нами поют милицейские свистки…

Вестибюль во дворце огромен, ярок, но уютен, как дорогой ковер.

Каскадами возлегают пышные лестницы. Надписи по колоннам, лозунги, объявления. В глаза приходящему — красочно и броско.

Вот где пришлось мне взнуздать свои чувства!

Там, за этими стенами, ночь, как хищная птица, догоняет меня. А здесь я не смею поторопиться!

По примеру других и я шагаю к вешалкам.

— Ваш билет, гражданин? — заслоняет мне дорогу юноша. — Ваш пригласительный билет?

Я тупо смотрю на него и холодею.

— Мне надо только Макарову… Только вызвать Ирину Макарову. Она — ученица драмы…

Юноша пожимает плечами. Бегут секунды.

— Я знаю ее… Но кто же будет искать? Тут масса народа. А вас пропустить не могу. Сегодня вечер писателей…

И, уже раздражаясь моей бестолковостью, иронически спрашивает:

— Вы — писатель?

— Я — сибирский писатель, Антон Сорокин, — со злобою выговариваю я.

Юноша торопеет и становится вежливым.

— Я распорядителя позову. А вы разденьтесь и минутку подождите…

Я бросаюсь к вешалке, но потом, конечно, не жду. Поднимаюсь по первой попавшейся лестнице. В зеркале на площадке появляется взъерошенный, почти страшный облик. Человек со сжатыми челюстями… Здесь я таким ходить не могу! И я нахожу в себе силы достать гребенку и причесаться… Затем, втираясь в плывущую публику, я проскальзываю в зал.