Схватив оставшуюся в шлюпке винтовку, капитан присел за ее правым бортом, у самой кормы этой старой рыбачьей посудины, и быстро осмотрелся. Несколько переполненных румынских баркасов уже поворачивали назад, едва достигнув середины. Справа и слева от него, по кромке берега, порой уже находясь по грудь в воде, морские пехотинцы продолжали рукопашные схватки; а те из румын, кому удалось вырваться из круговерти контратаки, пытались уйти: кто – на шлюпке, а кто – на плоту.

– Рота, огонь по плавсредствам! – прокричал комбат, заметив, что многие пехотинцы то ли слишком увлеклись схватками, сражаясь саперными лопатками или просто голыми руками; то ли уже неспешно поднимались по склону походкой победителей. – Огонь по шлюпкам и плотам!

Однако те и другие словно забыли о своих винтовках и ручных пулеметах, о гранатах, наконец, которыми тоже можно было поражать плоты. Они вели себя так, словно участвовали не в ожесточенной контратаке с высадившимся на их берег врагом, а в драке с парнями, прибывшими из соседнего заречного села.

«Оказывается, этому – как вести себя во время рукопашных – тоже следует учиться!», – мелькнула у капитана мысль, которая не помешала ему тут же снова включиться в бой.

Первые две пули вошли в гущу врагов, скопившихся на плоту. Третью он хотел вогнать в румынскую шлюпку, но, оказавшись по ту сторону кормы, увидел, как из соседней заводи к нему спешат трое немцев в черных мундирах, скрывавшиеся до этого в небольшом полузатопленном гроте, прикрытом сверху каменным карнизом. Бежавший впереди, с пистолетом в руке, офицер заметил притаившегося у кормы Гродова, но в утренней дымке, очевидно, принял за своего. Даже после того, как одного его спутника снял оказавшийся по ту сторону заводи матрос, а другого застрелил из винтовки сам капитан, офицер не понял, что происходит и продолжал кричать по-немецки:

– Отходим! Спускай шлюпку, отходим!

– А вот ты мне как раз и нужен! – по-немецки проворчал капитан, и в тот момент, когда десантник ухватился за борт, бросился ему в ноги. – В качестве «языка», естественно, – врубился кулаком в переносицу уже поверженного противника.

С появившегося над рекой самолета противника, очевидно, передали, что плацдарм ликвидирован, а десант уничтожен, но, прежде чем румынские пушкари открыли огонь по прибрежью на их участке, морские пехотинцы, по приказу Гродова, успели подобрать своих убитых и раненых, а также трофеи, и отойти в окопы. Около двадцати пленных, добытых его бойцами, комбат затем великодушно передал лейтенанту-пограничнику, который подошел к нему, чтобы выразить свое восхищение рукопашным боем морских пехотинцев.

– Но это же ваши пленные! – несказанно удивился лейтенант такой щедрости. – За них ведь и до ордена не далеко. Что же вы их нам-то дарите?

– А мы во время следующей атаки противника еще столько же возьмем.

– Не хотите возиться с ними, так и скажите, – заподозрил какой-то подвох в их щедрости этот совсем еще юный лейтенантик, который, очевидно, только начинал свою службу на границе. Представляясь, он назвал какую-то замысловатую фамилию, которую комбат не только не запомнил, но изначально не разобрал значение самого слова.

– Эти люди, лейтенант, нарушили границу. Вот вы, пограничники, с ними и разбирайтесь, а у меня своих дел хватает. У себя я оставлю только вот этого офицера, – указал он рукой на рослого немца в черном мундире, с черепом на кокарде и молниями в петлицах, стоявшего с опущенной головой рядом с великаном Владыкой. – Очень уж хочется по душам поговорить с ним.

– Переводчик не нужен? – поинтересовался лейтенант.

– Я достаточно хорошо владею немецким, – подошел Гродов к пленному, – чтобы пообщаться с этим офицером на его родном языке. Думаю, знания мои лейтенант СС оценит. – Причем все это он произнес уже по-немецки.

– Постой, – вдруг насторожился пограничник, приближаясь к пленному офицеру. – Это же у вас в плену, капитан, оказался офицер-эсэсовец! Из отборных войск, наиболее стойких и наиболее преданных фюреру. Нам о них в училище специальные лекции читали. Кстати, он один здесь?

Они с капитаном осмотрели группу пленных и обнаружили еще двух немцев, но те были в зеленовато-серых мундирах, а значит, к эсэсовцам явно не принадлежали.

– Вы действительно офицер СС? – спросил пограничник без какой-либо строгости, скорее с любопытством в голосе, представившись перед этим: «лейтенант Конногов».

– Можете в этом не сомневаться, – вскинул подбородок немец. – Перед вами – унтерштурмфюрер, то есть лейтенант войск СС.

Светлые волосы его, почти правильные черты лица и голубовато-белесые глаза, очевидно, позволяли считать его тем, кого германские национал-социалисты причисляли к этнической элите нации, к арийцам. Вот только собеседником он оказался крайне неинтересным. Да и никакими особыми тайнами он не владел; все, задуманное его командованием, только что было заверено кровью.

До конца дня румыны предприняли еще две попытки захватить плацдарм на левом берегу, но обе оказались неудачными, причем последняя вообще больше напоминала то ли репетицию настоящего форсировании, то ли неудачную разведку боем для выявления огневых точек противника.

На следующий день ни одной попытки десантирования своих вояк румынское командование уже не предпринимало: возможно, исчерпало силы или же осознало всю бессмысленность этой затеи. «Скорее всего, – решил для себя Гродов, – румыны избрали тактику сковывания сил красноармейцев на Дунае, не позволяя 14-му стрелковому корпусу перебрасывать свежие силы на север, где их войска перешли Прут на всей его пограничной с Бессарабией протяженности, и теперь упорно рвались к молдавским Кишиневу и Бельцам и, конечно же, к украинским Рени и Болграду».

Однако, отказавшись от захвата плацдарма в районе Измаила, румыны усилили артиллерийский обстрел города, порта и места базирования флотилии. Причем обстрел этот методично, лишь с небольшими перерывами «на перекур», велся батареями тяжелых орудий, которые дислоцировались в Килие-Веке, а также с расположенных у Тульчи военных кораблей.

Но больше всего, конечно же, досаждали городу батареи, окопавшиеся на мысе Сату-Ноу, откуда порт можно было обстреливать даже с легких полевых пушчонок, а главное, откуда можно было корректировать артиллерийские налеты. Эти же батареи представляли серьезную опасность и для катеров военной флотилии.

К девятнадцати ноль-ноль, когда орудийные страсти второго дня войны немного поутихли и стало ясно, что попытки форсировать реку в районе города противник уже не предпримет, Гродов был вызван в штаб флотилии.

– Судя по сведениям, которыми мы обладаем на этот час, – сурово произнес контр-адмирал, открывая военный совет, – ситуация в стране сложная. Но уже ни у кого, ни в Севастополе, ни в Москве или в Киеве, не возникает никакого сомнения, что вчерашнее нападение Германии и ее союзников следует воспринимать не как провокацию, пусть даже крупномасштабную, а как начало необъявленной войны. Как начало войны, – постучал он костяшками пальцем по столу.

– Какие уж тут сомнения?! – проворчал кто-то из офицеров, сидевших за спиной Гродова. – Хватит, отсомневались!

– В течение первого дня войны мы отбили все попытки врага создать плацдарм на нашем берегу, сорвали более десяти попыток форсирования Дуная, потопили несколько барж и прочих плавсредств, повредили два румынских бронекатера. Кроме того, огнем зениток, а также атаками истребителей нашей эскадрильи было сбито пять самолетов противника.

Командующий вопросительно взглянул на командира отдельного зенитного дивизиона капитана Шило и тот сразу же добавил:

– Точно, сбили пять. Это подтверждено очевидцами и местами падений некоторых самолетов. Еще как минимум три машины получили повреждения, поскольку теряли высоту и оставляли свои места в звеньях, чтобы поскорее дотянуть до аэродрома.