– Знать бы все-таки, куда они везут нас, – вздохнул маявшийся позади Дмитрия рулевой бронекатера, потопленного немцами где-то у Кинбурнской косы. – Неужели действительно в Румынию?

– Нет, в Сочи на отдых, – обронил Жодин.

– Ты думай, как из этого плавучего гроба выбраться, – назидательно осадил его рулевой.

Майор открыл глаза и посмотрел в ту сторону, где находился металлический трап, выводивший в небольшую надстройку, отгороженную от палубы дубовой дверью. Из щелей в этой двери и в дощатой палубе в самом деле пробивались лучики грязновато-серого света, которые сливались с тусклым светом нескольких потолочных лампочек, находящихся в запыленных, зарешеченных светильниках.

– Что служил рулевым – знаю, – точно так же, в полголоса, обратился он к беспокойному моряку. – Но вопрос: в судовых моторах ты что-либо смыслишь? Только пойми: вопрос ответственный. Да, нет?

– В ремонте мотора я не помощник, а так – завести или заглушить… На катере нас готовили таким макаром, чтобы в бою каждый мог заменить убитого или раненого товарища.

– Правильно готовили, по науке.

– Но среди нас есть и моторист. Тот, который только что объявил о наступлении рассвета. Старшина второй статьи Воробьев.

– Назовем его просто «мотористом». Ты же – «рулевой». Так проще, да и фамилии-звания не раскрываются для тех, кто способен донести. Группируй вокруг себя надежных людей, особенно моряков.

– Есть, командир.

На какое-то время над трюмом «Сатул-Маре» снова нависло гнетущее молчание, потом откуда-то с носовой части трюма, где находился задраенный люк, донеслось едва слышное, бессловесное какое-то пение. Гродов закрыл глаза и начал прислушиваться к мелодии. Ему вдруг почудилось, что слушает эту песню в деревне, сидя на возвышенности возле отцовского дома. В детстве он не раз поднимался на вершину холма, у подножия которого стояла хата деда Мелетия, и слушал, как из долины, разделявшей их деревню на Старое Село и Слободу, словно бы из глубин самой земли, доносится пение девушек, собирающихся у клуба, на «вечерницы».

Прислонившись к рундуку с песком, Гродов незаметно для себя уснул; когда же проснулся, увидел, что дверь в надстройке открывается и в проеме ее, при ярком свете нежаркого солнца, появляется голова рыжего унтер-офицера, того, который ударил Дмитрия прикладом в спину, когда загонял на баржу. Унтер грозно прорычал: «Вон от трапа!» и повел дулом автомата.

– Всем отойти от трапа, иначе станет стрелять, – предупредил Гродов трех пехотинцев, которые держались к ступеням ближе всех. Бойцы покорно расступились, втискиваясь между теми, кто сидел и лежал вокруг них. После того как еще в очаковском лагере один из пленных моряков узнал в «ефрейторе Малюте» командира десантного полка морской пехоты, все начали прислушиваться к каждому слову Гродова, воспринимая любой совет его как приказ.

Румыны опустили в трюм три бачка и плащ-палатку, на которой было с десяток черных, как земля, буханок хлеба.

– Унтер-офицер говорит, – вполголоса стал переводить сказанное румыном какой-то парень, который, как оказалось, неплохо владел молдавским, – что в этих бачках суп, приготовленный в лучшем ресторане Бухареста. И что это все: до самого Галаца, то есть до пункта прибытия, мы ничего больше не получим. Великая Румыния заботится о нашей диете.

Когда унтер-офицер умолк, Гродов оглянулся и увидел перед собой истощенное скуластое лицо. Кажется, он никогда не видел этого человека. Во всяком случае, ни в очаковском лагере, ни в колонне, которую вели в порт, внимания на него не обращал.

– Скотина этот унтер-офицер, – молвил майор. – Только этого ведь не переведешь.

– Почему же, можно и это, – проговорил незнакомец сквозь сжатые зубы. – Только не сейчас. – И тут же представился: – Артиллерийский капитан Комов. «Сорокапяточник». В ногу ранили еще на Днестре, товарищ майор. На кузове госпитальной машины взяли, как подстреленного перепела – в лесополосе.

– Не нужно стенаний. Пора подумать над тем, как захватить баржу.

– Поедим и подумаем, – деловито ответил Комов. – Если позволите, возьму на себя роль коменданта на этом Ноевом ковчеге. Вам это не к лицу.

– Не к лицу, это уж точно, – заметил майор, наблюдая за тем, как точно такую же плащ-палатку с хлебом и бак с похлебкой охранники спускают в соседний люк. – Особенно – томиться в плену. – И тут же громогласно объявил: – Даже в плену все мы остаемся солдатами. Поэтому как старший по званию назначаю капитана Комова комендантом баржи. С этой минуты – приказы его выполнять, со всеми вопросами – тоже к нему.

В плащ-палатке было всего десять мисочек. И пока трое пехотинцев, назначенных Комовым в качестве раздатчиков пищи, пытались справляться со своими обязанностями, сам капитан, вместе с Гродовым, Жодиным и Рулевым, томясь голодом, присели неподалеку от трапа, чтобы посовещаться.

– Вопрос у нас один, – молвил Гродов, стараясь говорить как можно тише, поскольку дверь пока еще оставалась открытой, – поднять восстание, перебить охрану и захватить баржу. Дальше – действовать, исходя из ситуации. Судя по времени, мы уже вышли из Днепровского лимана и движемся в сторону Румынии. Поскольку речь шла о Галаце, который стоит на Дунае, идти к устью этой реки мы будем вдоль берега. И еще, как вы заметили, конвоиры наши вооружены винтовками, однако несколько моряков мелькнуло с немецкими автоматами через плечо. Такими же, как у этого рыжего унтер-офицера, выступающего в роли нашего «кормильца».

– Вот и нужно подумать, как завладеть хотя бы одним из этих автоматов, – задумчиво произнес капитан.

– Что-нибудь обязательно придумаем, – жизнерадостно заверил его Жодин. – Если Гродов с нами, как-нибудь выберемся. Мы с ним, знаете, в каких передрягах бывали…

– Сержант, – укоризненно упрекнул его майор и тут же продолжил: – Во время посадки вы видели, что баржа – большая; ходовой мостик и каюты команды располагаются ближе к корме. Там же находится и пулемет. Общая численность команды и охраны – не менее двадцати человек. Так что жертвы с нашей стороны неизбежны, причем большие.

– И потом, неизвестно, идет ли за нами катер сопровождения, – молвил Комов.

– Вряд ли. Советских кораблей в этой части моря уже нет. Поскольку идти барже предстоит вблизи берега, появления нашей подлодки румынам тоже ожидать не приходится.

Маршал закурил гаванскую сигару, как это делал всегда, когда речь в его кабинете заходила о будущем Балкан, будущем его страны и нации. Так ему легче думалось, он быстрее входил в образ правителя, образ сильного мира сего. Что же касается самих сигар, то к ним Ион пристрастился, еще обучаясь в военном колледже во Франции, где усиленно постигал не только азы воинской науки, но и секреты аристократизма. Да, аристократизма. Ведь это было время, когда кумирами его оставались Наполеон и Лорд. Наполеон и… Лорд, то есть некий обобщенный образ английского лорда – вальяжного, невозмутимого, свято придерживающегося заповедей «истинного джентльмена». Еще больше Ион Виктор Антонеску укрепился в этом подражании после того, как в 1923 году был назначен военным атташе румынского посольства в Париже, а три года спустя – в Лондоне.

«В Лондоне…» – мечтательно затянулся душистым сигарным дымом маршал. Неспешные беседы у камина о будущем Британской империи, о судьбе Европы после кровавой русской революции; официальные приемы в министерстве иностранных дел и в посольствах других стран; званые ужины в домах известных политиков, генералов, актеров…

В те годы Антонеску почти забыл о военной карьере, особых перспектив которой в слабо организованной и еще хуже вооруженной румынской армии попросту не видел. Его вполне бы устроила должность руководителя корпуса военных атташе при министерстве иностранных дел. Тем более что в Лондоне он все увереннее стал входить в роль дипломата и был не прочь помечтать о должности посла все в той же доброй старой Англии или в Париже, Берлине… На гребне этого перевоплощения он отказывался от армейского мундира даже в тех случаях, когда появления в нем требовал дипломатический этикет.