Ещё не осознавая, что оторопь может оказаться затяжной, Чуриллов постарался выплеснуть из себя всё неприятное, что возникло в душе. В конце концов, если понадобится, он отобьёт Ольгу у этого подполковника — бывшего подполковника, — всё вернёт на круги своя…

Он вручил Ольге букет — и это тоже сделал с опозданием. Та поспешно уткнула лицо в душистую белую кипень, проговорила восхищённо:

— Какая всё-таки прелесть — белая сирень!

— Это особая сирень, — сказал Чуриллов, — из Кронштадта. Ранняя. Нарвал в саду недалеко от дома адмирала Вирена. Но это ещё не всё, — Чуриллов щёлкнул замками мягкого, сшитого из телячьей кожи портфеля, — последняя покупка, совершённая им в Париже, достал оттуда чёрную бутылку с блеклой серой этикеткой. — Вот, из личных запасов.

— Боже мой, «божоле», — неверяще прошептала Ольга, — настоящее красное «божоле» четырнадцатого года… Я уже забыла, как выглядит хорошее французское вино, — она оторвала лицо от букета, глаза её растроганно заблестели. — Петроград залит самогонкой, даже подъезды пахнут ею, а вина настоящего нет.

Чуриллов развёл руки в стороны, словно был виноват в этом, произнёс дежурную фразу:

— Ничего, жизнь в конце концов наладится! Что же касается вина, то у меня припасена ещё пара бутылок, хорошее вино всегда надо иметь в запасе, хотя бы немного, — Чуриллов не удержался, показал два пальца, он словно бы вспомнил беззаботную мальчишескую пору, — так что два раза можно устроить праздник.

— Чуриллов, Чуриллов, — произнесла Ольга тихо, вновь окунула лицо в душистую белую охапку.

Чуриллов, глядя на неё, вновь ощутил странную оторопь и тревогу, способную причинить вред душе, начнёт там что-нибудь кровоточить, и через некоторое время всё — уже ни бинтами, ни примочками, ни прижиганиями не остановить льющуюся кровь. Что же общего имеет Ольга с этим мужчиной? Чуриллов скосил глаза на Шведова, очень выразительно молчавшего, — по его молчанию всё было понятно, никакие слова бывшему артиллерийскому подполковнику не нужны.

— Чуриллов, — вновь заведённо произнесла Ольга, сделала приглашающий жест. — Прошу, господа… Сейчас будем пить чай.

Разговор, происшедший за чаем, вернул Чуриллова в прошлое, то самое прошлое, которому он был обязан. Обязан своим становлением, своей судьбой, тем, что он стал капитаном второго ранга… Казалось бы, звание это не адмиральское, но всё-таки очень высокое — на флоте, при батюшке царе, капитанов второго ранга было не больше, чем первого, примерно одинаковое число, — и кавторанги, как и каперанги, успешно командовали «боевыми единицами» — крейсерами, эсминцами, каждый из таких командиров был приметен, многих государь знал лично.

Чуриллов, правда, с государем не был знаком, но никакого ущемления от этого не ощущал… И конечно же, он не предавал то время, как это сделали другие, хотя и служил ныне в красном Кронштадте. Это было то самое, что хотел получить в подтверждение своих намерений Шведов. С другой стороны, это было гарантией безопасности самого Чуриллова — после «разговора по душам», разумеется. В противном случае Шведову пришлось бы убрать симпатичного моряка — этого, увы, требовали законы «жанра». И сделал бы это Шведов, не задумываясь. Ещё раз увы.

Шведов оказался опытным вербовщиком — Чуриллов дал согласие работать на «Петроградскую боевую организацию».

— Мы сегодня должны заложить будущее новой России, — сказал Шведов Чуриллову на прощание, — Россия поставит нам памятники. Это произойдёт обязательно.

Чуриллов вышел из квартиры, и ему показалось, что он попал в тёмную неуютную ночь. Громадный подъезд был наполнен духом плесени, и поскольку запах этот был старый, «залежалый», сырой, понятно было, что дом этот скоро поплывёт, в подвале его находится вода, и воды этой много.

Костюрин благодарил жизнь за то, что она в последнее время решила преподнести ему, и преподносит, щедрые подарки, словно бы кто-то очень высокий, находящийся в горних высях, остановил на нём свой взгляд, и земное существование начальника заставы наполнилось особым смыслом, светом, ещё чем-то, дарящим радость, нечто неземное, красивое, похожее на танцующее в печке пламя. Вначале это было знакомство с Аней Завьяловой, потом продолжение его. Костюрин уже побывал на двух спектаклях театра, в котором работала Аня.

Сегодня же, в ранней утренней тиши, Костюрин вернулся на заставу и начал подумывать о том, что надо бы поставить на «подведомственной территории», как по бумагам проходит земля, занятая заставой, жилой домик… Командирский.

Ведь не все начальники застав, которые приедут сюда служить, окажутся холостяками, обязательно прикатят и семейные. Может быть, Костюрин будет первым среди них…

Он растянул рот в глупой мальчишеской улыбке.

Не заходя в канцелярию, Костюрин медленными оценивающими шагами обошёл участок заставы, занятый строениями. Трава была скошена — бойцы это сделали вчера — и успела немного подвянуть. Вкусно пахло сеном — свежим, только что с навильника. Скошенная трава не угасла, сохранила свой свежий дух. Это был запах детства, которое иногда возникало перед Костюриным во сне, вызывало в ушах тихий радостный звон и исчезало, оставляя в груди некую сладкую тоску. Костюрин восторженно покрутил головой, подхватил пальцами немного травы, размял её, понюхал…

Новый дом следовало поставить в дальнем углу, примыкавшем к лесу, — там над слабеньким штакетником ограды нависли кроны берёз и осин, потеснивших в этом месте хвойные деревья, и сосны, обычно упрямые, охотно уступили, оттянулись в прозрачную глубину леса, зеленели теперь там. Это место — полоса между лиственными и хвойными деревьями, припорошенная палыми листами и старыми серыми иголками, была самой грибной во всей округе. Лучше всего здесь урождались белые грибы — это было всегда. Тугие, крепкие, они были будто бы вырезаны из дерева, с атласно-белыми ножками и, что главное, — без единого червяка, словно бы этим мелким гадам была заказана грибная территория — не трогать! И они не трогали… В общем, этот угол охраняемой территории лучше всего подходил для жилого дома. Так решил Костюрин. А раз он решил так, то, значит, так оно и будет.

Засунув пальцы под ремень, Костюрин согнал складки гимнастёрки назад, сбил их вместе, поправил на голове фуражку и быстрыми шагами направился в канцелярию, словно бы ругая себя за то, что забыл о своих служебных обязанностях. На ходу провёл рукой по лицу, стер улыбку: это ведь глупо принимать доклад подчинённых с блаженной улыбкой на физиономии, и сделался строгим.

Служба есть служба, к ней надо относиться серьёзно.

Ночной лес обычно преображается неузнаваемо. У Костюрина создаётся впечатление, что в лесу даже деревья меняются местами, живые муравейники, холмы, поросшие травой, старые полусгнившие пни переползают из одного угла леса в другой, оседают там, принимают пугающие формы. Даже кони и те, бывает, шарахаются от какой-нибудь когтистой лапы, свесившейся с дерева, или от проворной чёрной тени, неожиданно подкатившейся под копыта.

Лес есть лес. Особенно трудно привыкают к ночному лесу новички.

Проверять наряды Костюрин выехал вместе с Логвиченко: этот человек хорошо понимал его — это раз, и два — с Логвиченко его объединял Дальний Восток, это было их общее прошлое; потом, поразмышляв немного, взял с собою молодого бойца с графской фамилией Орлов, хотя Митька Орлов, родившийся на Тамбовщине, в неграмотной крестьянской семье, к знаменитым графьям Орловым никакого отношения не имел, — пусть привыкает парень к ночному лесу. Хотя, как слышал Костюрин, на Тамбовщине леса тоже есть, но не такие, как в окрестностях Маркизовой лужи, — там всё больше лещина, березняки да жиденькие лозиновые рощицы.

Митюха Орлов новому боевому заданию обрадовался — интересно.

Впрочем, ночи апрельские, майские — это совсем не то, что, допустим, ночи августовские или сентябрьские, тёмного времени бывает совсем мало, а в июне его и вовсе нет, поэтому Костюрин выехал несколько позже обычного, подождал, когда лес потемнеет, обретёт привычные ночные черты.