Для Полякова, в свое время за каких-то два часа в осеннем лесочке под Вязьмой склонившего к сотрудничеству только что пойманных радиста и старшего группы, на свою ответственность тут же доверившего им первый выход в эфир, сочинявшего для них легенду и составлявшего все до единого «донесения», эта игра была родным детищем в полном смысле слова, и размышлял о ней в это утро он более всего.

Выехав перед рассветом, он за три часа дороги из Управления ни разу не вспомнил о рации с позывными КАО. Он переключился и подумал о ней, лишь когда, не доезжая Каменки, шофер притормозил и он увидел стоявший впереди на обочине «студебеккер» и около него двух военнопленных, автоматчиков охраны и трех офицеров. Он знал только одного из них – хромого после ранения, большеголового капитана, переводчика отдела контрразведки армии. Взяв объемистый авиационный планшет, Поляков выскочил из машины.

Хотя он склонялся к мысли, что разыскиваемые группой Алехина – агенты-парашютисты, не следовало пренебрегать и остальными версиями.

Алехин физически был не в состоянии все охватить, хотелось, чем возможно, ему помочь. И вчера вечером, когда пришло сообщение о ликвидации остаточной группы противника, Поляков сразу прикинул, что сумеет по дороге выкроить полтора-два часа, тем более что в его напряженном, преимущественно кабинетном образе жизни проведение следственного эксперимента – установление точного места выхода немецкой рации в эфир и поиски там вещественных доказательств – было, можно сказать, отдыхом, прогулкой на свежем воздухе.

Разведенные порознь военнопленные: долговязый Штоббе, заискивающе-услужливый штабной фельдфебель, и плотный, приземистый Гайн, молчаливый, сумрачный повар, солдат, – указали одну и ту же поляну на краю леса.

Офицерам и автоматчикам из роты охраны Поляков приказал тщательно осмотреть окрестность, а сам с немцами и капитаном-переводчиком занялся непосредственно участком, где, по словам Гайна и Штоббе, располагалось ядро группы.

– Die Bahre mit dem General war hier… – указывая рукой, сказал длинный худой немец. – Die Funkstelle befand sich in diesem Gebusch… Und ich war in der Sicherung da druben…

– Он говорит, что носилки с генералом стояли здесь, – перевел капитан, – рация располагалась у этих кустов, а сам он находился в охранении вон там…

– Я понял… Рация располагалась здесь… – заметил Поляков, шаря глазами по траве. – Спросите их, как раскидывали антенну.

– Wie wurde die Antenne angespannt?.. – спросил переводчик. – Haben sie es gesehen?[16]

Невысокий плотный отрицательно качнул головой.

– Nicht![17] – поспешно сказал длинный, вытягивая руки по швам.

Тощий, с ввалившимися глазами и щеками, в грязном, заштопанном во многих местах обмундировании и разбитых ботинках без шнурков, он выглядел довольно жалко. Он шел рядом с Поляковым, старательно осматривая траву, и вдруг с радостным криком бросился под куст и поднял немецкую батарейку. Подскочил к Полякову и, щелкнув металлическими оковками каблуков, протянул ему батарейку и заискивающе сказал:

– Ich bin Mechaniker, ich habe in einem Werk gearbeitet[18].

– Питание для рации, – рассматривая батарейку в руке Полякова, заметил капитан. – Значит, они не врут.

– Врать им теперь ни к чему… – заглядывая под куст, сказал Поляков и поднял отрезок проволоки с маленькой вилкой. – Это тоже от рации.

– Funker, Funker… – радостно подтвердил длинный. – Herr Oberst, ich bitte zu berucksichtigen, dass ich Arbeiter bin… Ich habe drei Kinder und muss unbedingt zuruck![19]

Приземистый немец смотрел на него исподлобья с презрительной враждебностью.

– Аромат-то какой, – вдыхая воздух, заметил Поляков, – божественный!.. Чего он хочет?..

– Боится, что его расстреляют. Просит учесть, что он механик, словом, рабочий…

– Это я понял… – оглядывая поляну, в раздумье сказал Поляков. – Рацию развертывали здесь, но нам от этого не легче… Чтобы исключить или, наоборот, принять эту версию, нужна дешифровка перехвата… На месте задержания шифровальный блокнот не обнаружен. Здесь-то он несомненно был. Попытайтесь отыскать…

– Но… Где?

– Возможно, блокнот брошен или утерян по дороге… Вам всем… вместе с ними, – Поляков взглядом указал в сторону немцев, – придется проделать их путь… Все сорок километров двигайтесь цепью… Как с ногой, выдержите?

– Да. – Капитан покраснел.

– Обнюхайте каждую травинку. Особое внимание к местам, где они устраивали привалы.

– А если шифр уничтожен, сожжен?

– Не думаю. Штабные документы целы. Постарайтесь отыскать!

Рано утром, когда, позавтракав, они вышли на улицу, Таманцева прорвало. Он перебил вдруг Алехина и, раздувая ноздри, возбужденно сказал:

– Что вы все твердите: «должны», «обязаны»? Нужен текст дешифровки. А без текста можно торкаться до второго пришествия – как слепые щенята!

– Текст будет, – пообещал капитан.

– Когда?! – распаляясь, воскликнул Таманцев. – Москва десятые сутки не может размотать перехват, а мы – отдувайся!

– Девятые, – поправил Алехин. – Ты что, не с той ноги встал?

– Я – с той! – разозлился Таманцев. – Вы меня дурачком не делайте! Мы уродуемся как бобики! Москве не укажешь, а с нас с живых не слезут!..

– Короче! Что ты предлагаешь?

– От текста надо танцевать, от текста! Вы боитесь потребовать расшифровку с Управления, а они дрейфят перед Москвой. Цирлих-манирлих! Я так не могу и не желаю!.. У Москвы одних только фронтов – двенадцать, да разве они о нас вспомнят?! Их за глотку надо брать, за глотку! Давайте я сам позвоню – хоть генералу, хоть в Москву, хоть куда… Плевал я на субординацию! Мы не в бирюльки играем и не на белок охотимся! Это дело государственной важности! И у нас железная позиция! Давайте я позвоню! Да я им так мозги раскручу, что не соберут!

– Все?

– Нет, не все!

– Андрея бы постыдился.

– А я не ему, я вам это говорю!

– Принял к сведению, – невозмутимо сказал Алехин.

В ярости сплюнув, Таманцев взялся рукой за край борта и прыгнул в полуторку.

Потом, нахохлясь, он трясся в кузове возле Андрея, оскорбленный и обиженный. Когда машина остановилась, чтобы его высадить, Алехин, ступив на подножку, сказал:

– В двенадцать часов подполковник должен быть в отделе контрразведки авиакорпуса. Можешь все ему высказать.

Таманцев молча соскочил и не оглядываясь пошел по улице. Андрей с капитаном поехали дальше.

Утро оказалось столь же бесплодным, как и вечер.

Андрею достался центр города и базар. Он ходил по улицам, время от времени толкался по базару, присматривался ко всем военным, а заодно и к гражданским, – ни одного похожего лица.

На базаре среди покупателей, точнее покупательниц, попадались и военные; но более всего там было крестьян.

В порыжелых домотканых маринарках, в платках, картузах и польских форменных фуражках с лакированными козырьками, они теснились у подвод, ходили по рядам, ко всему приценивались, покупали же мало, только что из одежи. Слышалась русская, белорусская, а чаще польская речь.

Продавалась всякая всячина – от картошки и живых свиней до католических иконок и военного обмундирования. На лотках торговцев-профессионалов красовались сотни пачек литовских и немецких сигарет, самодельные пирожные и свечи, конфеты, полукопченая колбаса и булочки; здесь же под яркой заманчивой вывеской «Буфет. Обеды как у мамы!» продавали горячие блюда и ароматный самогон – бимбер.

Частная торговля в освобожденных городах удивляла Андрея: он не мог понять предпринимательства. Буржуи, как он представлял их по книгам и кино, наверно, выглядели точно так, как эти сытые люди за лотками.