— Номер госпиталя вы знаете, почтальонам найти его будет нетрудно, — переведя дух, вновь осмелела Степная Воительница.

Намереваясь сесть в машину, подполковник то ли забыл о ее просьбе, то ли решил не отвечать.

— Вряд ли у меня будет время писать вам, Евдокия, — до обидного сухо, произнес Гребенин уже на ходу. — К тому же в последние годы мне приходилось иметь дело только со штабными бумагами. Да и то, как водится, только подписывать. Но, со временем, обязательно поинтересуюсь у вашего командования, как идет служба, — объявил он, уже сидя рядом с водителем.

Последние слова его долетали до помутненного сознания Евдокимки как раз в те мгновения, когда, пристыженная черствостью мужчины и собственной нескромностью, оскорбленная в своих лучших чувствах, она пыталась взобраться на борт подоспевшего «своего» грузовика. Причем самое ужасное, — что за этими ее попытками, пусть даже издалека, из продвигавшегося к воротам «газика» наблюдал «ее тайный мужчина».

А тут еще оказавшийся рядом солдатик, засмотревшийся на ее стан, на ноги, так что под пристальным взглядом подполковника она окончательно оробела. Вместо того чтобы попросту взять да подсадить девушку, солдатик растерянно суетился рядом с ней и при этом сбивчиво, с крестьянским простодушием, пытался давать полезные, но в то же время совершенно идиотские по форме советы: «Да ты ногу, ногу на него, на борт-то, забрасывай! Да не так, раскарячься посильнее — тогда и забрасывай!»

На берегу Ингульца, у полуразрушенного моста, где возились саперы и местные умельцы, майор Гайдук, под большим секретом, узнал от старшего по переправе, что в трех километрах выше по течению какая-то саперная часть наводит понтонный мост. А еще этот офицер добавил, что только что туда двинулась легковая машина офицера НКВД, вместе с которым ехал некий гражданский начальник.

— Вы документы этого офицера проверяли? — сразу же насторожился Гайдук.

Майор-автомобилист, из запасников, протер грязными пальцами красные от усталости и бессонницы глаза с распухшими веками и тяжело вздохнул:

— Говорю же: он был в форме офицера НКВД, как и вы, представился…

— Старшим лейтенантом Вегеровым?

— Точно, старшим лейтенантом. Фамилии не припоминаю. Во всяком случае, прозвучало похоже. После трех суток в роли начальника переправы, — похмельно покачал головой майор, — я уже и свою фамилию вспоминаю с трудом. Кстати, эта женщина — кто? — тут же кивнул он в сторону Анны Жерми, державшейся чуть позади Гайдука.

— Со мной, из внештатных сотрудников.

— Видать, из особо ценных, — не без иронии предположил автомобилист.

— Из очень… «особо», — вежливо огрызнулся Дмитрий.

Впрочем, он понимал, что подобная реакция на «внештатного сотрудника» возникала не только потому, что речь шла о женщине. Порядка шести постов он проходил ранее, отрекомендовывая таким же образом и штабс-капитана Смолевского, но всякий раз реакция была идентичной. На одном из постов какой-то офицер даже рискнул бросить им вслед:

— Во дают! Уже и «стукачей» за Днепр с собой увозят! Будто в глубоком тылу местных не хватает. К стенке их — и все дела!

Штабс-капитан тогда не упустил своей возможности прокомментировать такое поведение:

— Заметили, господин энкавэдист, как фронтовики осмелели?

— Будем считать, что заметил. Но между собой мы как-нибудь разберемся. Сейчас нужно остановить нашествие тевтонцев, штабс-капитан, — уклончиво ответил Гайдук, напоминая Смолевскому, что враг у них теперь общий.

Как ни странно, после гибели штабс-капитана Гайдук, невзирая на «идеологическую сумеречность» этой личности и огненную круговерть пути беженца, все же довольно часто вспоминал о нем. Причем пытался не только анализировать все факты, известные ему о жизни этого странного человека, многие годы бытия которого пожертвованы были на алтарь образа местечкового юродивого; но и философски осмысливать их, сопоставляя с некими армейскими и общечеловеческими ценностями — такими, как воинская присяга, верность Родине, — именно Родине, а не партии, не какому-то политическому движению; а еще — способность к самопожертвованию.

— Я заметила, майор, что теперь вы стараетесь представлять меня точно так же, как еще недавно представляли штабс-капитана Смолевского, — проговорила Анна, когда стало ясно, что рассчитывать на скорое восстановление моста не приходится, и они возвращались к машине. — Оказывается, теперь я вынуждена представать в облике внештатного агента, общественного информатора, короче, закоренелой энкавэдистской «сучки-стукачки».

— Хотите сказать, что вам известен более изысканный способ, благодаря которому я мог бы отбивать интерес от личности Гурьки? Да и от вашей — тоже. Впрочем, с вами проще. В какой бы роли я ни представлял вас, все равно, так или иначе, воспринимают, как мою любовницу.

— Нагло врите, что мне уже под шестьдесят и что любовниц предпочитаете подбирать из более молодых «внештатных сотрудниц».

— Не гневите бога, Анна. Вам всего лишь…

— Стоит ли уточнять, когда беседа ведется без протокола? Разве что замечу: совсем недавно у меня был очередной день ангела.

— Когда именно? — голосом провинившегося ухажера спросил Дмитрий. — Надо было бы отметить.

— А мы с вами отмечали, — успокоила его Жерми, по-пролетарски прикрывая ладонями папиросу, чтобы прикурить. — Отменной пальбой у дома унтер-офицера, где мне наконец-то позволено было отвести душу.

— Вот оно как! В таком случае застолье у нас получилось слишком уж… кровавым.

— Вот и у меня не уходит из памяти Смолевский. Это ж в какую «мертвую петлю» должна завязаться судьба человека, чтобы всю юность готовиться к борьбе с красными, всю молодость юродствовать под их сапогом, а закончить жизнь в стычке с людьми, дезертировавшими из красноармейских рядов!

— «Мертвая петля» судьбы, точку в которой вы поставили своим спасительным «поцелуем», — задумчиво продолжил ее мысль Гайдук.

— Но, согласитесь, далеко не каждому выпадает случай погибнуть на поле брани с прощальным поцелуем такой… женщины.

Грохот, доносившийся откуда-то с запада, сначала был воспринят ими, как раскат артиллерийского залпа. И только надвигавшаяся оттуда туча да озоновая свежесть влажного ветра подсказали, что на самом деле это раскаты грома; фронт дождя проходил значительно южнее их несостоявшейся переправы.

— Вы бы не выходили вслед за мной из машины, — обронил Гайдук то, о чем, из деликатности, не решался просить Анну раньше. — Вы ведь не ради репутации любовницы, которую офицер НКВД позволяет себе возить по дальним тылам, стараетесь держаться поближе ко мне?

— Не льстите себе, «не ради…». Просто штабс-капитан поведал мне о звонке некоего барона фон Штубера и об угрозе энкавэдиста Вегерова. И мы не знаем, когда именно этот старший лейтенант даст официальный ход своим подозрениям. Так вот, я именно для того и стараюсь находиться поблизости от вас, чтобы в критический момент отбить от энкавэдистов, обеспечить возвращение к машине или в крайнем случае дать прощальный бой.

Услышанное из уст Жерми настолько поразило майора, что какое-то время он стоял с отвисшей челюстью и смотрел на женщину, словно на некстати ожившую Джоконду.

— Вы это… всерьез? — лишь усилием воли Дмитрий сумел превозмочь охватившее его оцепенение.

— Как же вы занудны в своем болезненном недоверии, господин энкавэдист!

— Сами вы поверили бы подобному объяснению?

— Никогда. Поскольку не существует человека, способного в подобной ситуации рисковать жизнью во имя моего спасения. После гибели Смолевского — не существует. Однако же речь идет не о моем спасении, а о вашем. Впрочем, если вам все же хочется воспринимать мою готовность прикрывать вас во время схватки огнем из пистолета — в виде шутки, то ради бога!

Следуя совету подполковника Гребенина, госпитальная колонна в самом деле без потерь и особого риска сумела выйти из охваченного перестрелкой утреннего города под прикрытием тумана, неожиданно накатившего из глубины степи. Но стоило «госпитальерам» свернуть на запад, как уже через несколько километров они оказались перед разрушенным мостом через болотистую речную низину.