— Лучше бы комбриг все-таки всыпал тебе, — не могла успокоиться Евдокимка. Физиологическая тайна строения женской гортани, которую так некстати открыл ей германский лейтенант, продолжала будоражить девушку.

Когда она вернулась в кабинет комбрига, майор тут же, не глядя на Евдокимку, благоразумно выскользнул из него, а полковник покаянно развел руками, и, глядя в окно, разбитая часть которого была занавешена портянкой, произнес:

— Кто же знал, что в корпусе четвертые сутки не могут взять в плен стоящего «языка»? О приказе по обращению с пленными тоже напомнили. Я пробовал пересказать им те сведения, что дал пленный, однако там и слушать не хотят: подавай им самого фрица, живьем…

— И мне опять придется ехать с ним?

— У них там свой переводчик, предупредили. И нам какую-то женщину-переводчика, в звании младшего лейтенанта, обещали прислать. Хотя, признаюсь, я тебя, сержант, на эту должность предложил.

— Переводчиком? Да ни за что! Я воевать хочу. В батальоне вон ни одного снайпера.

— Говорил, говорил Корягин, что ты еще и снайпер. Не краснофлотец, а находка! — суховато, с какой-то ироничной ухмылкой, произнес полковник. — Ладно, сержант, до утра отдыхай.

— Может, я прямо сейчас и отправлюсь в батальон?

— Отдыхать! Заслужил. И вообще учись выполнять приказы, не то накажу по всей строгости устава! Подселяйся в любой дом. Утром явишься. Все, свободен.

«Не то накажу! По всей строгости устава!» — по школьной привычке передразнила про себя полковника, отдавая при этом честь и проделывая поворот «кругом», Евдокимка.

В коридоре она в последний раз увидела пленного, находящегося там под охраной бойца комендантского взвода.

— Искренне благодарю вас, господин сержант, — дрогнувшим голосом произнес Кранц.

— Берегите свой бесценный кадык, господин лейтенант, — язвительно ответила Евдокимка. — Проболтаетесь — накажу по всей строгости устава!

Определиться с постоем Евдокимке помог ординарец комбрига — старший сержант Куренной, разбитной малый лет тридцати. Невидный собой — худощавый, безбожно курносый и веснушчатый, — он принадлежал к тому типу мужчин, которые благодаря своему балагурству да неистребимому оптимизму и к сорока годам все еще остаются «первыми парнями на деревне».

Представив Евдокимку как первого храбреца, снайпера, а главное, непревзойденного знатока немецкого языка, он тут же приказал хозяйке дома, молодке без возраста, позвать для «персонального его веселения» соседку Варьку и накрывать на стол. Однако Настасья, владелица просторной полуземлянки, и сама уже так воспламенилась при виде смазливого гостя, что, проплывая мимо Гайдук, призывно прошлась рукой по низу ее живота:

— Ой, какого к нам ноныча морячка прибило!.. Одно сплошное мармеладное загляденье… — а почувствовав, как Евдокимка брезгливо повела бедрами, спасаясь от бесстыжих пальцев, умиленно открыла для себя: — Мамоньки мои, да мы пока еще и не соблазненные… — речь у нее была протяжной, певучей, какой-то совершенно непривычной Евдокимке. — Все, Куренной, радуйся, — объявила тем временем Настаська о своем решении. — Сегодня Варька — в полном твоем душевном и телесном обладании.

— Дай парню в себя прийти, ты, любава ненасытная, — под задорный хохоток, выставил он хозяйку за дверь, ущепнув при этом дольку ее оттопыренной ягодицы.

— Наверное, мне нужно пойти куда-нибудь в другой дом, — поморщилась Евдокимка, представив себе, во что выльется ночь, проведенная под одной крышей с такой похотливой «мармеладкой».

— Куда ты сейчас пойдешь?! Только тебя, корешок якорный, там и ждали! Все уцелевшие дома давно оприходованы; все лучшее занято штабистами. Со мной здесь четверо легкораненых обитало, что-то вроде госпиталя было; но сегодня утром они, по сознательности своей, добровольно ушли на западный холм, в охранение; понимают, что бойцов позарез не хватает. У Варьки же весь дом связистками да медсестрами забит. Как и все офицерско-штабные, они, конечно, форс держат, поскольку на ляжки их и офицеров хватает; ну да черт с ними. Варька сюда, к раненым бегала. В самой деревне мужиков не осталось, разве что несколько старцев…

— Так что тут у них, по этому поводу коллективный бордель, что ли?

— Ты чего, корешок якорный?! — пораженно уставился на него старший сержант, который до этого освобождал для новосела место у печи, на лежанке. — Не понимаешь, что ли? Со дня на день здесь появятся немцы. Вот бабы и ложатся под «своих да наших», словно под танки, чтобы от них, значится, а не от фрицев-насильников, забрюхатеть. Если уж все равно рожать придется, то чтобы от своих… Расклад улавливаешь?

— Что ж тут не улавливать? Обычный расклад, — мрачно признала Евдокимка.

— А что поделаешь? Не сами же они, село за селом, под немцами оказываются; это мы, драпая, подставляем их.

Гайдук ничего не ответила, и они мрачно помолчали.

— А Настаська — из донских казачек. Правда, липучая до невозможности и в постели ненасытная. Да и вообще поднадоела. Варька, с телесами ее неохватными, для меня в самый раз. И самогон у нее получше любого коньяку. Вот только до сих пор Настаська к ней не подпускала. Ревнует, стерва.

— Прямо интриги мадридского двора!

— Какого двора? — не понял смысла фразы Куренной.

— Да это так, из школьной программы. Лично я хочу спать. Единственное мое желание — хотя бы раз за всю войну нормально отоспаться.

— Э, нет. Отсыпаться нужно на передовой. Это ж с какой такой дури, в тылу, посреди бабьей деревни, ты отсыпаться решил?! Такого легкомыслия на передовой тебе, корешок якорный, не простят, затюкают.

От картошки «в мундирах», двух зубчиков чеснока и миски кукурузной, пожелтевшим салом приправленной каши Евдокимка не отказалась. Едва увидев на столе котелок с парующей картошкой, она вспомнила, что давно не ела и, как говаривала в таких случаях Анна Жерми, «до неприличия» голодна. Однако самогон девушка только понюхала да брезгливо пригубила. Из спиртного у них в доме водилось разве что вино, причем натуральное, но и его Евдокимка не употребляла.

Что же касается Настаськи, то теперь Гайдук поняла, что имел в виду Куренной, когда сетовал на ее «липучесть». Та весь вечер не отходила от нового гостя. То, сидя на лавке, терлась бедром о ее бедро, отчего Евдокимку бросало в омерзительную дрожь; то прямо за столом пыталась налечь грудью не нее… А то вновь и вновь стремилась притиснуть руку к ее паху, и Гайдук приходилось или крепко сжимать колени, или же забрасывать ногу за ногу. При этом молодка все время требовала: «Ну, скажи, скажи что-нибудь по-немецки. Хотя бы слово».

— Да оставь ты парня в покое! — не выдержала такого натиска Варька. — Скоро сама научишься шпрехать, офицеров ихних соблазняя. Еще и гансиков штук десять нарожаешь.

Евдокимка обратила внимание, что произносила это женщина без какого-либо страха или огорчения. Очевидно, давно решила для себя, что мужик — он в любом обличье мужик.

Трапеза была в самом разгаре, когда Евдокимка ушла в соседнюю комнату, сняла сапоги и, не раздеваясь, упала на лежанку. Буквально через несколько минут она уже мирно посапывала. Однако сну ее не суждено было стать долгим. Проснулась Гайдук от того, что кто-то, обхватив ногами ее ногу, пытался разделаться с ее штанами.

— Ты чего? — спросонья рванулась Евдокимка, резко отбивая руку, добирающуюся до ее женской тайны. — Какого черта?

— Да не стесняйся ты! Игорь и Варька уже отбесились по пьяни и храпят теперь в соседней комнате.

Наконец Евдокимка окончательно поняла, где она находится, и вспомнила, кто та женщина, что забралась к ней на лежанку.

— И ты храпи! — попыталась Гайдук столкнуть с себя хозяйку дома, но та умудрилась перекатиться через нее и, по-кошачьи сгруппировавшись, одной рукой обхватить за шею, а другой тут же прорваться через прорезь в кальсонах.

— Не дури, парень! — горячо зашептала она Евдокимке в подбородок. — Где ты еще такую бабу на передовой найдешь? Если стесняешься, я могу сама все проделать, сверху, на тебе. Или же просто возьму твое сокровище в рот, а потом уж…