Кожин действительно метнулся в здание и еще через пару минут появился оттуда вместе со старшим лейтенантом, который на ходу изучал служебное удостоверение сержанта. Что именно он говорил офицеру, Евдокимка не слышала, потому что разговор велся вполголоса, но, по доброте душевной, старший конвоя после него отвел им не более двадцати минут для того, чтобы они получили тот приказ, о котором мечтают.

— Далеко еще до штаба армии? — спросила Гайдук, когда Кожин неуклюже вернулся в седло.

— Да метров триста отсюда.

— Тогда какого черта? Рвем якоря!

Евдокимке очень повезло, что подполковника Гайдука она встретила еще у входа в здание штаба — тот как раз возвращался после встречи с профессором Корчевским.

Никаких родственных чувств или просто человеческих эмоций при виде племянницы Дмитрий не продемонстрировал, холодно выслушал ее доклад и сказал:

— Хорошо, что сумел добраться сюда, сержант Гайдук. Ты нам нужен сейчас.

Евдокимка тут же обратила внимание, что дядя говорит с ней, как с мужчиной. И понятно, почему — чтобы не раскрывать перед Кожиным тайну ее появления в рядах морских десантников. Поднимаясь вместе с подполковником по широкой мраморной лестнице, она успела объяснить ему, в какую беду попал ее учитель — эскадронный старшина, служивший в Степногорске, — и попросила спасти.

К своему огорчению, Евдокимка обнаружила, что дядя никак не отреагировал на ее просьбу, но как только они попали в кабинет генерала, он тут же объявил:

— Кажется, я знаю, кого следует привлечь к операции в районе Степногорска. Есть старшина, знающий и город с его окрестностями, и наших разведчиц. Правда, он только что с боем вырвался из окружения, а товарищи из особого отдела толком не разобрались в ситуации, пытаются довести дело до трибунала…

— Понятно, — мрачно процедил Шербетов. — Фамилия старшины? — и тут же потребовал по телефону, чтобы арестованного Разлётова срочно доставили в контрразведку армии. — Под мою личную ответственность, да, — властным голосом подтвердил он свое распоряжение. — И поручите это сержанту Кожину! — после этого генерал пристально взглянул на Евдокимку и загадочно ухмыльнулся. — Неужели целая бригада мужиков так и не сподобилась разглядеть в тебе девицу?

— Никак нет, не сподобилась, — с какой-то ироничной грустью в голосе ответила Гайдук.

Шербетов переглянулся с подполковником и покачал головой.

— Вот что война с мужиками делает, — поспешил поддержать его Дмитрий Гайдук. — Представляю, в какой срам впадут все эти морячки, узнав, что девчушка столько времени их дурачила, как последних салаг.

Генерал предложил им обоим присесть и заметил:

— Почему бы не предположить, что мы имеем дело с талантливой актрисой, способной на полное перевоплощение? В разведке, согласись, это не последнее качество.

— Однако на задание она пойдет в своем естественном облике, так что спектакль с переодеванием можем считать завершенным.

— Над этим еще подумаем. В курс задания она введена? — тут же поинтересовался Шербетов.

— Пока что нет.

Генерал откинулся на спинку стула и удивленно уставился на подполковника:

— Тогда о чем мы здесь толкуем? Вдруг она не согласится? — спросил он с таким видом, словно самой Евдокимки в кабинете и не было. — А заставить ее, особенно учитывая возраст и пол, не имеем права.

— Тем более что рисковать мне приходится жизнью родной племянницы.

— Извините, но я так поняла, что вы хотите заслать меня в немецкий тыл, в Степногорск? — наконец решила Евдокимка вмешаться в этот странный диалог.

Энкавэдисты опять переглянулись между собой, и Шербетов сказал:

— Вводи ее в курс дела, подполковник; прямо сейчас и вводи. Я же еще раз выслушаю весь план операции и попробую взглянуть как бы со стороны.

Гайдук прокашлялся в кулак, на несколько мгновений взгляд его замер на какой-то точке между окном и массивным сейфом. Офицер явно собирался с мыслями.

— Только не надо напоминать о нашем родстве и казнить себя по этому поводу, — предупредила его Евдокимка.

— Тем не менее я должен предупредить, что операция опасная. И если ты не решишься лететь в немецкий тыл, говори сразу же. Мы — люди бывалые, поймем.

— Да не мучайтесь вы так, товарищ подполковник. Я уже высаживалась с десантом в тылу врага, спасая от пленения штаб дивизии; ходила в разведку, приводила «языка», а с начала войны на моем снайперском счету — восемьдесят пять врагов наверняка.

Подполковник понимал, что ничего противоестественного фронтовому бытию в рассказе девчушки не содержится. И все же то спокойствие, с которым племянница излагала это, не могло не покоробить Дмитрия. Он конечно же видел, что в доме брата подрастает сорвиголова в юбке, но только война по-настоящему раскрыла характер Евдокимки, ее лишенное страха естество.

— Словом, так, сержант Гайдук, — генерал решил, что толку от этих родственных изъяснений не будет. — От наших агентов поступают сведения: после захвата таких сугубо казачьих регионов, как Дон, Кубань и Терек, немцы попытаются настроить против советской власти все казачье население, а главное, создать в составе вермахта или, может быть, даже в составе войск СС, казачьи части. На формирование крупных соединений, таких, как армия, или же войско Донское, Гитлер вряд ли решится, но… Впрочем, это уже высокая политика. С ней лично тебе, сержант, соприкоснуться вряд ли придется, а вот известной тебе Анне Альбертовне Жерми, дочери царского генерала Подвашецкого…

— Жерми — дочь царского генерала?! — ошалело уставилась Евдокимка на генерала советского.

— По западным, буржуазным понятиям, она еще и наследница графского титула…

Квартира Корчевских в самом деле источала дух дворянского гнезда, тот дух, который, как оказалось, до сих пор не улетучился из памяти Анны Подвашецкой.

И дело даже не в том, что в комнатах все еще сохранялась пара старинных, работы венских мастеров, кресел, комод красного дерева и огромный, словно бы из цельного дуба изваянный, истинно профессорский письменный стол. Сущность этого духа определялась еще и видом шкафов, заполненных старинными книгами, и виньетками пожелтевших фотографий, откуда на Анну высокомерно посматривало прошлое столетие — с его мундирами, орденами и пышными женскими одеяниями, с ароматом французских духов, круто замешанном на тленности мебели и персидских ковров.

— Как же вам удалось сохранить все это, Елизавета Ильинична? Эту обстановку, этот дух, этот аристократизм отношений в семье?

— Секрет прост: мы свели до минимума общение со всем вульгарно-пролетарским миром, окружающим нас эти кошмарные годы. В городе было всего несколько семей старых интеллигентов, с ними Виктор Карлович поддерживал кое-какие отношения. В то же время в общении друг с другом мы старались вести себя так, словно находились на светском рауте.

— Теперь я понимаю, как мне в моем доме не хватало подобного общения.

Сам профессор на встречу с Анной так и не вышел. Когда княгиня провела ее в кабинет, чтобы представить — этот сухонький благообразный старичок как-то необычайно легко поднялся из-за стола, подошел в гостье, поцеловал руку и сдержанно произнес:

— Поскольку я не имею чести знать вас, и вряд ли у нас отыщется хоть какая-то общность интересов, то всецело отдаю вас во власть Елизаветы Ильиничны.

— Сам тот факт, что вы позволили мне ступить в свою профессорскую келью, уже преисполняет меня гордостью, — вежливо склонила голову Анна.

Жерми беглым взглядом прошлась по тесной, сплошь заставленной книжными шкафами комнате и остановила его на широком, устланном белой овчиной кресле. Она не сомневалась, что даже в созданном для него супругой заповеднике дворянства профессор уютно чувствует себя только в этом кресле, за столом, заваленным книгами и какими-то бумагами.

— Судя по стопке исписанной бумаги, вы наконец-то решили сосредоточиться над тем теоретическим трудом в области медицины, о создании которого мечтали, еще будучи полевым хирургом в госпиталях мировой войны. Очевидно, речь идет об опыте полевой хирургии?