Вон дамочка в яркой шляпе, в каракуле, роется в золоченой посуде. Посуда на скатерти, скатерть на снегу.

— Простите, — говорю я мягко и с достоинством. — Не купите ли два этюда сибирского художника?

— Нет, — не глядя отмахивается она. — Разве из этого крана течет?

Далека она от искусства!

Я толкаюсь дальше, тру коченеющие уши и мечтательно думаю о теплой пивной.

— Английский галстук! Английский! — потрясает разноцветной тряпкой худой и высокий, как жердь, дядя.

— Нет, брат, — говорю я себе, — со скромностью далеко не уедешь…

Нацеливаюсь на жирного гражданина с хорошенькой девочкой. Он любуется портретом Толстого. Решительно подхожу.

— Не, возьмете ли этюд Айвазовского? — нагло выговаривает мой язык.

— Ну… какой же это Айвазовский! — добродушно улыбается толстяк.

— Это? Нет! — быстро лавирую я. — Это натура — Ангара во время ледохода и вид Байкала. А… Айвазовский — дома!

— Красиво, папа? — говорит девочка.

— Сколько же вы за это хотите? — спрашивает толстяк.

— Четыре рубля… — лепечу я с замиранием сердца.

Веселый, чудный толстый гражданин молча достает бумажник. Ура! Теперь мне черт не брат!

Я победно пробираюсь через толпу. У меня не мерзнут больше уши. Я уже не продавец, а покупатель.

На снегу, как лужи, всякая дребедень. На платках, на скатертях.

Среди фарфора, подсвечников и кружев я замечаю груду технических книг. Подымаю одну — как раз по моей специальности. Я перелистываю страницы и с последней синим оком глядит на меня печать.

Дыбом взвивается для меня весь базар!

В середине печати фамилия «Розенфельд».

Я глухо спрашиваю:

— Сколько?

— Рупь, — отвечает мне девушка с подведенными глазами. Я сую ей бумажку и выскакиваю из толкотни.

Я еще и еще раз прочитываю фамилию, и в памяти моей оживает последний вечер на прииске, у Анисьи Петровны.

На рудаковских книгах, которые она мне показывала, был такой же штемпель! Я быстро возвращаюсь назад.

— Не помните ли, милая гражданочка, откуда у вас эта книга?

Она удивленно и холодно настораживается.

— Дело в том, — как можно веселее объясняю я, — что эту книжечку я подарил когда-то одной барышне…

Я плету дикую чепуху!

Девушка успокаивается, поводит чернеными бровями и слушает, прищурясь.

— Понимаете, мне хотелось бы разыскать мою знакомую…

— А может, я знаю? — игриво подзадоривает она и откровенно меня разглядывает.

— Красавица вы моя, ну, скажите!

Она хохочет.

— А вы сами откуда же будете?

— Я художник из Сибири.

— Ишь! — мотает она головкой. — Мало там у вас своих барышнев… — И задумывается. — Уж, право, не знаю, как вам помочь. Откуда книга? Разве упомнишь? Всякие продают. То ли Нинка Шустрова, то ли барон…

— Барон? — изумляюсь я.

— Ну да, барон Грингоф. Его все так зовут…

— А как же мне их разыскать? — говорю я с забившимся сердцем.

— Нинку — просто: на Лиговке она… Номер 34. А тот далеко (она называет адрес какой-то химической лаборатории). — Спросите там у швейцара… Только вряд ли он скажет. Незнакомых не любит, и немножечко полоумный…

На признательную мою благодарность кричит мне вслед:

— Ниночку обязательно повидайте. Хорошенькая она…

Какая прекрасная и удивительная случайность! Трижды благословенны вчерашние жулики, принудившие меня идти на рынок! К черту проклятый вчерашний сумбур, толкнувший меня на отступление.

Сейчас я по-прежнему чувствую крепкий заряд моих устремлений. Я иду вперед, я весел, я почти что счастлив!

Но с чего мне начать? Передо мною две тропинки — какую же выбрать?.. Пойду к Нине Шустровой!

Если и она такая же, как эта милая девушка с базара, то, пожалуй, к вечеру я узнаю что-нибудь об Ирине. А значит, и о тетради.

Случайно попавшая в мои руки нить уводит меня в лабиринты города. Здесь еще немало прошлого, неизжитого. В каждой улице кто-нибудь да воюет, тщетно воюет с победным, новым миром.

Я иду вдоль кирпичных, полузанесенных снегом лабазов. Названия улицы я не знаю. Прочитать полустертую надпись на дощечке невозможно.

Обращаюсь к встречному.

— Будьте добры сказать, как зовется теперь эта улица?

Подслеповатый человек ехидно смотрит на меня через старые очки и едко отвечает:

— Извините, гражданин, мы этим не интересуемся! Раньше как звалась — извольте, скажу… А теперь напротив должно быть!

Чувствую, протестует! По-своему борется с революцией…

— То есть как напротив?

— А так-с, — поясняет он! — Была, скажем, Опекунская улица, теперь Самодеятельная-с! Или, положим, Ружейная, а нынче — улица Мира! Дамочка, дамочка! — перехватывает он прохожую. — Может, вы скажете, как теперь эту улицу величают? Вот им нужно. А мы, извините, этим не интересуемся…

И дамочка не знала, и извозчик не знал.

Милиционер, которого я разыскал, отдирал объявление, кем-то самочинно наклеенное на колонку. Боясь порвать бумагу, он трудился с такой бережливостью, что напомнил мне реставратора старых икон, снимающего пленку краски.

Он оказался верным ключом к обновленному городу, все рассказал — обстоятельно и толково.

Сгорбился домище. Точно мамонт какой-то, причудой случая уцелевший до наших дней.

Серый, шершавый, слякотный. Сырая нора ворот…

Трудно верить старой, слинявшей таблице, перечисляющей жильцов. Она, как скрижаль, висит в полутьме туннеля, под увядшим цветком электрической лампочки.

«Номер 34, — читаю я с трудом. — Исаак Давидович Шомпол…»

Женщина с злым, стиснутым лицом мне не ответила, только махнула рукой. Выручил мальчик с красным бантиком на куртке.

— Туда идите, в пятый этаж, налево…

Номер 34. Я постучал.

Снизу вверх на меня смотрит лицо еврея, лысого, в одной жилетке… Оборвется моя путеводная нить или нет?

— Исаак Давидович, — начинаю я.

Еврей нерешительно отступает, и я шагаю за ним в комнату.

— Мне очень надо на минуточку повидать Нину Шустрову.

— Хе! — ухмыляется он, поднимая бровь, и секунду молчит. — На минуточку вы хотите видеть Нину и не хотите видеть ее Ваську, с его кулаками и ножами?

Видеть Ваську мне решительно не хочется!

— Слушайте вы, молодой человек, — говорит еврей. — Вы сами не знаете, чего хотите!

— Напротив, я прекрасно знаю.

— Ну так я вам скажу, что она всегда бывает в «Олимпе» после десяти часов, за столиком. На ней такая шляпа, что вы ее из другого города узнаете. Синяя, с красным пером.

— Ну поймите, за каким чертом я потащусь в этот «Олимп», когда мне ее надо видеть сейчас и только на два слова?

— Ай! — досадливо морщится он. — Ну, какие два слова? Идите в «Олимп» и говорите ей хоть двадцать два слова! А сейчас дома нет, и до вечера она не вернется!

Опять неудача!.. С тяжестью в сердце выхожу на улицу. Значит, вечером предстоит «Олимп» — еще невиданный мною «цветок», распустившийся на нэпманском болоте.

«Олимп» и… Максаков! Есть что-то общее…

По дороге домой вспоминаю о письме к доктору Корневу. Старичок-инженер просил меня обязательно повидать этого доктора. Почему не зайти? Тем более, что живет он совсем недалеко от моей квартиры.

У своих ворот морщусь. Как не вовремя потерял я удостоверение! Еще утром хозяйка приставала с его пропиской. Пришлось выдумать, что мой документ в учреждении, что его зачем-то будут обменивать на новый.

Хозяйка лежит на своем сундуке под ворохом рухляди, причитает и охает. Болеет старуха.

Я расплачиваюсь с ней за день вперед. Ей сразу становится легче.

Я спрашиваю о нашем соседе-докторе. Вру, что могу получить у него работу. Она оживает, рассказывает подробно все, что знает.

Он холостяк и очень добрый человек, и очень важный, и знаменитый, и не нужно пропускать такой случай, а надо идти сейчас же и просить по-настоящему, не как теперь — фырк да фырк, а по-хорошему, с поклоном…