Артиллеристы обозначили это «Судное поле», как назвал его Куршинов, на своих картах, и условились открывать огонь, когда атакующие цепи противника будут достигать развалин какого-то саманного строения, то есть середины луга. Куда бы румыны ни рванулись оттуда: к окопам моряков или к своим собственным, пушкари успевали сделать три залпа, а значит, выкосить основную массу их воинства.

– Трех моих залпов, поддержанных на таком небольшом участке твоими «сорокапятками», лейтенант, вполне достаточно, чтобы положить до полубатальона, – подытожил их размышления вслух Ковальчук. – Нужно только хорошо пристреляться.

– Но уже во время боя, чтобы не наделать спасительных воронок.

– Причем корабельную артиллерию мы сюда зазывать не сможем, слишком опасно, могут ударить по своим. Пусть долбят на выходе из окопов, а еще лучше – по танкам и маршевым подкреплениям, – последние слова командир батальона произносил, уже наблюдая за мотоциклом, на котором подъезжал Осипов.

– Вижу-вижу, что у вас пока еще тихо, – нетерпеливым жестом прервал полковник доклад комбата.

– Думаю, сунутся не раньше чем через час.

– Разведка доносит, что общее наступление на северном участке сектора назначено на четырнадцать ноль-ноль, – мельком взглянул он на часы. – Не сомневайся, тебя они тоже в покое не оставят. Однако время у нас еще есть.

– Даже так, в четырнадцать? – и себе взглянул на часы Гродов. Сейчас было около девяти утра. – Как говорили в таких случаях древние: «предупрежден – значит, вооружен».

В ложбинку неподалеку от линии окопов подъехали две полевые кухни, и по двум окопным переходам, чтобы не выдавать своего скопления противнику, моряки поспешили туда с котелками. Румыны, судя по всему, тоже устроили себе завтрак, поскольку никаких угрожающих передвижений с их стороны не просматривалось. И даже нервные сторожевые пулеметы противника, которые обычно огрызались по любому случаю, а ночью – и совсем беспричинно, чтобы разогнать сон да побороть страх, теперь благостно молчали. Что-что, а негласное перемирие на период приема пищи на этом участке выдерживалось неукоснительно.

Полковнику уже явно было под пятьдесят. Невысокого роста, худощавый, он не производил впечатления человека показной силы. Но скуластое, морщинистое лицо его и костлявые жилистые руки свидетельствовали, что это был человек, привыкший к труду и обладающий от природы скрытой, волевой выносливостью. Во всяком случае, от него исходила какая-то загадочная уверенность в себе, а также во всем том, что происходило рядом с ним и благодаря ему. Именно к таким людям, словно к живым талисманам и всевышним покровителям, обычно тянутся – и во время артобстрела, а тем более, во время атаки – солдаты-новички и вообще слабые духом.

Чем вызван был этот магнетизм и каким образом он порождался – этого капитан понять не мог, но чем-то эти люди «брали»… Во всяком случае, Гродову не раз приходилось сталкиваться с подобным явлением там, на Румынском плацдарме, так что со временем он быстро и точно научился угадывать их, почти мгновенно выделяя из армейской массы. Кстати, точно так же инстинктивно тянулись люди в минуты особой опасности и к нему; комбат не раз улавливал это и всегда относился с пониманием.

– О, и вы, капитан Ковальчук, здесь?! – прервал Осипов несколько запоздалый доклад командира береговой артиллерии, который, вместе с Куршиновым, держался чуть в сторонке.

– Поговорили о том, как будем взаимодействовать, – объяснил Гродов.

– Правильная постановка вопроса. При той массе войск, которую командование противника противопоставило сейчас нашему Восточному сектору, продержаться мы сможем, только наладив взаимодействие пехоты и артиллерии. Причем своевременное и грамотное взаимодействие. В том числе и с корабельными канонирами, – по-крестьянски приложив ладонь козырьком ко лбу, вгляделся Осипов в горизонт, на котором маячили силуэты эсминца и небольшого, недавно появившегося там кораблика, который Гродов считал сторожевиком. – А ты, командир особого батальона, рассказывай, что придумал на сей раз, – поднес бинокль к глазам полковник. – Ты же знаешь, как внимательно я следил за всеми твоими операциями. Да и начальник сектора – тоже.

– Точнее будет сказать: «придирчиво» следили, – напомнил ему комбат.

– И придирчиво – тоже. Небось от моих офицеров слышал?

– Обычный окопный телеграф.

– Известные болтуны, – незло проворчал полковник. – Особенно штабисты, к коим и я, грешный, тоже немалое время принадлежал. Не скрою: поначалу ты меня порядком раздражал.

– Какое трогательное признание! – коротко хохотнул Гродов. – От комполка такое услышишь нечасто.

– Ничего странного. Мне действительно не нравилось, что, будучи командиром секретной, в землю вбетонированной береговой батареи, ты по всем фронтам на трофейном броневичке, будто ведьма на метле, носился. К тому же все время норовил прорываться во вражеские тылы.

– Что ж в этом плохого? – улыбнулся Дмитрий вслед за Ковальчуком и Куршиновым. Оказывается, существуют обвинения, слышать которые приятнее, чем похвалу. – На то и война, чтобы рисковать.

– Но не командиру береговой стационарной батареи. Не тому научен и не для того назначен.

– Кому-то же надо и к таким рейдам прибегать. Тем более что все они шли на пользу обороне. Кстати, врагов мы во время рейдов этих самых тоже немало положили.

– Положили. Кто возражает? Однако же сам хорошо знаешь, что для таких рейдов другие бойцы существуют.

– А существуют ли они в самом деле, товарищ полковник? – вступился за коллегу командир 29-й береговой. – Во всяком случае, в нашем секторе обороны, на нашем участке.

– Тоже верно, – глазом не моргнув, согласился полковник, словно бы в словах своих не замечал никакого противоречия. – Правильная постановка вопроса: «существуют ли»? Таких сорвиголов, особенно среди офицеров, не так уж и много. Но ты-то, Гродов, мне там нужен был – в своем КП-бункере, живой и неплененный, в любую минуту готовый огнем стволов своих поддерживать моих морячков.

– Это понятно. Только вот он, лейтенант Куршинов, – кивнул комбат в сторону зардевшегося командира «сорокапяток», который обычно терялся перед высокими армейскими чинами, – всегда оставался на батарее, а значит, всегда при исполнении. И главным калибром командовал он. Это теперь я вынужден был перебросить его на «сорокапятки»

– Куршинов, говоришь? Тоже наслышан, – благосклонно взглянул полковник на новоявленного «сорокапяточника». – И в деле видел. – Полковник вновь взялся за бинокль, хотя на сей раз было ясно, что это всего лишь дипломатический ход. – Однако что ты мне, Гродов, все о прошлом да о прошлом? Ты о сегодняшних задумках рассказывай. Что на сей раз намудрил?

Комбат в нескольких словах изложил свой замысел относительно хуторской и «карадагской» засад, а также сказал, что Батарейную высоту, у подножия которой они сейчас находились, намерен превратить в отдельный укрепленный пункт. Предложив при этом Осипову подняться на вершину.

– Неужели получится с укрепленным пунктом? – усомнился полковник, ступая вслед за ним по узкой кремнистой тропе. – Вершина холма, сам видишь, невелика, на ней особо не поманеврируешь. А если, не доведи господь, прямое попадание?..

– Конечно, всякое может случиться. Но следует учесть, что на высотке этой есть своя небольшая катакомба, с двумя штреками и пещерой.

– Тогда – да, тогда постановка вопроса правильная…

– Вон там окопаем еще один пулемет, – указал Гродов на поросший редким кустарничком выступ в сторону моря, – а вон туда, на выступ, как бы ведущий в тыл, затащим одно из орудий. Если «береговики» Ковальчука и корабельные комендоры возьмут на себя вражеские батареи, эта высотка может застрять у румын костью в горле. Особенно в соединении с «Кара-Дагом».

Вслед за Гродовым полковник внимательно осмотрел остов судна, однако никаких признаков жизни на нем не обнаружил.

– Хорошо замаскировались, черти. Уверен, что румыны все еще не засекли их?