Контрразведчики бегло переглянулись, и полковник снова кивнул:

— Тоже принимается.

— Но ваше согласие — это еще не «слово офицера».

— Слово офицера, — без энтузиазма подтвердил Шербетов.

Подполковник тут же последовал его примеру.

— Поскольку меня сразу же обезоружат, кто-то из вас должен позаботиться о том, чтобы снабдить меня любым стволом с одним патроном. Терпеть не могу висельников и людей, наслаждающихся вскрытием собственных вен.

— Уверен, что до подобных крайностей дело не дойдет; думаю, ваш опыт и патриотизм командованием будут учтены, — прибег к размышлениям вслух полковник.

— Вот неубедительно как-то вы все это говорите… — все с той же холодной покровительственностью улыбнулась Жерми, словно только что удостоила Шербетова своим незабвенным «поцелуем Изиды».

Госпиталь расположился на невысоком плато. С одной стороны к нему подступала выжженная осенняя степь, с другой — вечно штормящий, всеми ветрами пронизываемый залив Азовского моря.

Две шеренги выздоравливающих, а значит, подлежащих возвращению в действующую армию, выстроились на небольшом плацу, который в лучшие времена служил спортплощадкой санатория флотского комсостава, а в нынешние, госпитальные — местом ритуального прощания с умершими офицерами. Здесь же представители различных частей набирали для себя основательно обстрелянное пополнение.

Формально все построенные сегодня на плацу уже числились выписанными из госпиталя и причисленными к запасному полку, формировавшемуся на окраине поселка из таких же, как они. Но поскольку полк еще только начинал обустраиваться, подлаживая под свое существование складские помещения и домики базы отдыха, а бойцы требовались фронту немедленно, то очередную волну выздоравливающих даже не стали переводить в казармы, ибо размещать их пока что было негде. Наоборот, их только что перебросили на госпитальный плац.

Сжалившись над молоденькой Гайдук, прошедшей через две сложные операции и четырехнедельное лечение, главврач Христина Нерубай — грудастая, с рыжеватыми усиками над бледными губами, не замеченная в сердобольности — угрюмо изрекла:

— За то, голуба моя невенчанная, что годок себе внаглую приписала, и, природы не спросясь, подалась на фронт, война тебя, будем считать, уже наказала.

— Не меня же одну, вон сколько их! — попыталась оправдать свое госпитальное прозябание Степная Воительница, не уловив сути затравки к разговору.

Но, даже не взглянув на девушку, главврач пропустила ее слова мимо ушей:

— …Так что теперь, голуба моя, есть все основания комиссовать тебя из войсковых рядов с надлежащей инвалидностью, а значит, со всем, по этому случаю полагающимся довольствием и почетом, — она прямо в лицо дымила сидящей напротив нее Евдокимке. Самокрутки свои главврач наполняла не обычной солдатской махоркой, а каким-то едким, и, в понимании Гайдук, дурно пахнущим самосадом. — Тем более что и ефрейтора тебе вон присвоили. Чуть ли не в младшие командиры выбилась…

— Да вы что, товарищ подполковник?! — подхватилась Евдокия. — Зачем меня комиссовать? Какая еще инвалидность?! Я что, без руки или без ноги осталась?!

Главврач даже чуть-чуть приподнялась, словно бы усомнилась, действительно ли все названные части тела у раненой наличествуют, и, окинув ладную фигуру семнадцатилетней, «под ноль» стриженной красавицы, — тоже, как выяснилось, из казачек — демонстративно повела мощными плечами:

— Спасти тебя, дуру, хочу. Прежде чем ты без основного органа своего останешься, — выдержала паузу и только тогда, ехидно осклабившись, уточнила: — Без головы то есть. А не без того, о чем ты скабрезно подумала, голуба моя.

— И в санитарки госпитальные меня не нужно, как мне уже предлагали, — упредила Евдокия (к армейской беспардонности она уже понемногу стала привыкать). — Пусть, как всех, на фронт пошлют; в нашем госпитале знают, как я стреляю.

Главврач поморщилась, покачала массивной, в парике, головой:

— И пошлют, голуба моя невенчанная, — проворчала она, оставляя в госпитальном «деле» выздоравливающей Гайдук какие-то медицинские пометки. — Двух дней не пройдет, как пошлют… Кстати, госпиталь твой почти весь там, на днепровской переправе, и полег. Тебя чудом спасли. Благодаря главврачу вашему, капитану Зотенко — к слову сказать, моему бывшему стажеру.

О гибели на днепровской переправе почти всего госпитального обоза Евдокимка уже знала из письма Веры Корневой. Как знала и о том, что они с сестрой-хозяйкой Игнатьевной выловили ее на мелководье почти утопленницей и вместе с Зотенко увезли на единственной уцелевшей машине. К отходящему эвакогоспитальному эшелону, начальником которого оказалась Христина Нерубай, капитан уже пробивался с пистолетом в руке и криком: «Прекратить бузу! Дорогу носилкам! Перестреляю, к чертям собачьим!»

Теперь они, все пятеро уцелевших «полевых госпитальеров», служили в медсанбате, под командованием все того же Зотенко. От каждого из них девушка получила по письму; и ничего, что написаны они оказались в один день, одной и той же рукой — Веры Корневой.

«Покупатели», как здесь именовали гонцов за пополнением, прибыли на третьи сутки. И вот теперь, обмундированная с иголочки, сугубо по-мужски, Евдокия Гайдук стояла на осеннем ветру, в большой сводной шеренге бывших пациентов госпиталя и расположенного неподалеку медсанбата и ждала своей участи.

Прежде всего находили своего «покупателя» те, кто уже служил в авиации, артиллерии и в танковых войсках, а также те, кто, по мирной профессии своей, числился в шоферах или трактористах. И только коренастый меднолицый капитан-лейтенант, занимающийся формированием десантного батальона морской пехоты, всякого из них осматривал с той снисходительной улыбочкой на лице, в которой явственно читалось: «Да такого я бы и не взял! Таких вон среди призывников навалом!»

Наконец, представитель местного военкомата, кавказец, с трудом разбиравшийся даже с помощью рукописного списка в славянских фамилиях и напропалую путавшийся в именах, объявил:

— Ефрейтор Гайдук! — и тут же в очередной раз запнулся на имени: — «Евдок.». Что за имя такое, слушай, «Евдок.»? — обратился он к стоявшему рядом майору-танкисту. — Никогда не слышал. Писаки чертовы, вах! Кто так пишет: «Евдок.», «Никол.»?!

Однако морской пехотинец, уже заметив, как названный боец, на кого он еще раньше обратил внимание, качнулся в строю и ступил два шага вперед, упредил замявшегося майора:

— Евдоким это значит, если по-людски, а не сокращенно… Этого я, кажется, беру, — и тут же, отходя чуть в сторонку, чтобы получить возможность поговорить с бойцом, зычным командирским басом скомандовал: — Гайдук Евдоким Николаевич — ко мне!.. Где служил? — окинул капитан-лейтенант рослую, плечистую фигуру ефрейтора, с новенькой нашивкой «за ранение» на гимнастерке.

Сообразив, что ее принимают за мужчину, Евдокимка решила не разочаровывать морского пехотинца, и, стараясь придать своему голосу солидности — благо после простуды тот звучал хрипловато, — ответила:

— Санитаром, товарищ капитан-лейтенант. А заодно — в охране госпиталя.

— Где принимал боевое крещение?

— В районе Степногорска. Участвовал в уничтожении немецких воздушного и танкового десантов как строевой солдат, — чего-чего, а терминов армейских здесь, в госпитале, Евдокимка нахвататься успела.

— Что вражеских десантников истреблял — это по-нашему. Говорят, вермахт готовит их основательно. Ну а самому в тельняшке десантника повоевать что — парус гнилой?

— Да я соглас… Словом, согласен я, — лишь на последнем выдохе успела Евдокимка сдержаться и этим не выдать себя, а значит, не загубить на корню свою удачу.

— Батальон, повторяю, десантный, а потому сугубо добровольческий, — уже записывал ее фамилию в командирский блокнот капитан-лейтенант. — Отсюда — известный тебе вопрос…

— Я согласен служить в десантном батальоне морской пехоты, товарищ капитан! — неумело приложила она руку к пилотке, молодцевато сидевшей на ее большой, крутолобой голове.