– Нет ее, муалим, – повесив голову, ответил Масуд. – Всю кибитку перерыли – будто сквозь землю провалилась. Даже на крышу забрались…

– Успела скрыться, собака! Ладно, – он подошел к бабке Страшиле, вгляделся в угрюмое, изрезанное морщинами, испачканное землей лицо. Усмехнулся. – Ну что, бабка, воевать вместе будем?

Рот у Страшилы дрогнул, скривился, и памирец поспешно отступил назад – в темноте показалось, что она сейчас плюнет – как в прошлый раз. Вот верблюдица! Памирец выругался. Повернулся к семейству бабая Закира:

– Ну и сколько нас тут набралось? Шесть человек? Негусто. Ладно… – памирец махнул рукой: – Вперед! – добавил, потыкав пальцем в бабку Страшилу: – Ты, карга, иди первой! А ты, – он ткнул в беременную женщину, поддерживающую руками тугой бочонок живота, – ты – последней!

Женщины выстроились в цепочку и, подгоняемые конвоирами, потянулись в сторону заставы.

– Моджахеды – следом! – скомандовал памирец молчаливым, обвешанным оружием людям, сбившимся в кучу неподалеку от него. – Не отставать! Теперь нам никакие мины не страшны.

– Чу, курва! – раздался впереди резкий вскрик конвоира, следом за ним – слезное оханье бабки Страшилы. Конвоир подогнал бабку, как кобылу, командой: «Чу!» – в Средней Азии и особенно на Памире лошади команд «Но!» и «Тпру!» не понимают; если надо подогнать лошадь, то ей приказывают: «Чу!», если надо придержать ее: «Чшш!». Команду свою конвоир подкрепил ударом приклада; бабка не выдержала и взвыла. Памирец удовлетворенно улыбнулся. – Чу, собачий желудок! – снова послышался вскрик моджахеда.

Через минуту моджахед, подогнав бабку Страшилу, переместился назад – идти рядом с бабкой было уже опасно: а вдруг где-нибудь среди камней лежит замаскированная мина?

Ночь грустно смотрела на этих людей, небо, увенчанное яростной луной, выгнулось печально, из светлого, прозрачного обратилось в рыжее, дорогой лунный бархат окрасило в неряшливо-грязноватый цвет – огонь горящей заставы был силен. А сама ночь – она была тревожна и задумчива, словно бы кто-то, находящийся там, наверху, не понимал: чего, собственно, люди хотят друг от друга, почему стреляют, творят зло, и, вообще, что происходит на земле?

Конвоиры тоже оттянулись назад. Впереди цепочки медленно брела бабка Страшила, тыкала клюкой в землю, тяжело опиралась на нее, переставляла ноги, за ней почти вплотную, иногда касаясь рукой бабкиной спины, шла старшая женщина из семьи бабая Закира, постанывала глухо – она тоже, как и люди на небе, не понимала, что происходит, часто оглядывалась назад, ловила слезящимися глазами силуэты людей, кашляла и невольно убыстряла шаг, словно бы стремясь уйти от моджахедов, толкалась в спину Страшилы, и на несколько минут стоны ее затихали.

Бабка Страшила остановилась на секунду, потыкала клюкой в темноту, словно бы потеряла тропку, сделала очередной тяжелый, вымученный шаг, оперлась на палку, и тут же из-под Страшилы вырвался упругий красный сноп огня, отбил от нее Закириху, палка переломилась в нескольких местах, осколки разлетелись в разные стороны, бабку Страшилу приподняло над землей, сдернуло с нее юбку, обнажив худые старческие ноги, содрало кофту и швырнуло в сторону от тропы.

Бабка Страшила исчезла за камнями, будто ее и не было; над тропой повис едкий, заставивший боевиков закашляться, дым.

– Все, одной мины нет, – подбил итог памирец. – Спасибо старой карге! – хмыкнул неожиданно весело: – Учить меня вздумала, на прошлое намекала! Да нет у меня прошлого, оно исчезло, провалилось в тартарары. Его не стало, как не стало Советского Союза и всего, что с ним было связано.

– Муалим, прикажите идти дальше? – осторожно поинтересовался оказавшийся рядом с ним Масуд.

Памирец глянул на рыжеватые всполохи пламени, мечущиеся по небу, скомандовал:

– Вперед!

Закириха выкинула перед собою руки, уперлась ими во что-то невидимое, выкрикнула гортанно, сильным мужским голосом:

– Не-ет!

– Впере-ед! – повторил команду памирец.

Один из конвоиров ударил Закириху прикладом. Выругался и снова ударил, посчитав, что добавка в такой серьезной воспитательной мере, как битье, никогда не вредит.

– Кому сказали – вперед!

Закириха на дрожащих полусогнутых ногах, оглушенная, по-прежнему не понимающая, что происходит, двинулась вперед.

Через несколько минут не стало и ее – очередная мина смела жену бабая Закира с тропы, ослепила боевиков ярким неприятным пламенем, обдала вонючим дымом. Закириха была жива, застонала из-за камней, призывая на помощь, но памирец на стон даже не оглянулся.

– Вперед!

Цепочка снова двинулась по тропе к заставе, к всполохам и стрельбе, начавшейся разгораться еще больше, – памирец недовольно подвигал челюстью: неверно посчитал, что застава уже мертва и Аллах прибрал пограничников, застава еще живет, но удар с тыла, который нанесет памирец, будет последним, удар сметет ее, – выругался:

– У-у, кафиры, хвосты собачьи! Шакалы! – снова вырикнул зычно, зло: – Вперед! На месте не стоять!

Всего на обводной тропе стояло три мины – третья взорвалась под девчонкой, дочерью бабая Закира, мина была сильная, девчонке, будто топором, отрубило сразу обе ноги и смятой большой тряпкой швырнуло под ноги моджахедов.

Вскоре перед боевиками открылась каменистая, сжатая угрюмыми старыми скалами долинка, по которой металось пламя, все помещения заставы горели – не горел только камень, стрельба была слышна со всех сторон, сильно пахло гарью, химическим дымом, какой-то странной резиновой вонью, горящим маслом.

– Муалим, а что с этими делать? – к памирцу подошел Масуд, ткнул стволом автомата в трясущихся и тонко, будто зверьки, поскуливающих женщин.

– Надо бы расстрелять, да… – памирец сделал резкий жест рукой, – да ладно, пусть живут и помнят Аллаха, а заодно и нас, пусть помнят о нашей доброте. Отпусти их!

– Может, все-таки потратить три патрона, муалим? Три патрона – это немного!

– И без тебя знаю, много это или немного. Отпусти их! – памирец не выдержал, усмехнулся. – Вполне возможно, они нам еще понадобятся, чтобы разминировать какую-нибудь другую тропу.

Масуд подошел к женщинам, ткнул одну из них стволом автомата, рявкнул:

– А ну, вон отсюда! И молите Аллаха за то, что муалим наш сегодня добрый!

– Правильно сделали, муалим, что не расстреляли их, – подступил к памирцу Мирзо. – Незачем нам иметь тут врагов! Мало ли – а вдруг придется вернуться?

– Все жалеешь, миротворец? – памирец усмехнулся, вспомнил своего родственника Утегена Утенова, забитого молчаливого человека, которым был недоволен, – родственник не сумел достойно принять и приютить гостя, вспомнил его жену, сладкую черноглазую Муху, и облизнул языком губы. Махнул рукой, отгоняя от себя Мирзо. – Ну, жалей, жалей!

Через минуту боевики памирца Файзулло понеслись по осыпающейся каменной тропе вниз, к заставе.

Памирец бежал впереди. На бегу он подумал о том, что пограничники, кафиры, могли сделать засаду и здесь, и решил, что надо обогнуть возможную засаду. Скрываясь за камнями, взял резко вправо, в обход засады. Душманы побежали за ним.

«Береженого бог бережет», – мелькнуло в голове памирца знакомое. Он в школе учил русский язык и иногда мыслил, как русский, и пользовался русскими пословицами.

Дуров обернулся – его словно бы что-то толкнуло в спину, под лопатки, и увиденное заставило сержанта зажмуриться на несколько мгновений, будто он видел не людей, а привидения, – прямо на его окоп в ночи наплывала беззвучная в грохоте взрывов и стрельбы цепочка душманов.

«Откуда они тут взялись? С неба, что ли? Ведь все тропы заминированы. Они что, сумели снять мины? И теперь из кишлака прут сюда?» У Дурова нехорошо стянуло болью лицо, в сердце образовалась колючая пустота, будто сердце остановилось, – если сейчас он ничего не предпримет, то минуты через три их с Карабановым уже не будет в живых.

А что такое три минуты? Тьфу, плевок, ничтожно малая долька времени. Он засипел яростно, втягивая в себя воздух, приподнял пулемет, отрывая его от бруствера, стиснул зубы от напряжения и перекинул пулемет на противоположную сторону окопа. Прохрипел трескуче: