— А, какие тут могут быть мнения — ответил ему один из тех, что стоял у стены. — В данном случае, двух мнений быть не может. В страну снова вернулся тридцать седьмой год.

— Почему вы так решили? — спросил его, ранее выступавший гражданин, самой большой страны в мире.

— Почему, почему? А у кого нибудь из вас права изъяли? А паспорт требовали показать? Или, может, кому то талон испортили?

— Нет — ответили ему сразу несколько человек, выступив почти хором.

— Ну вот, видите. О чём тогда можно вести речь? Вы, сами посудите, граждане дорогие. Милиционеры остановили нас на дороге, где ограничения скорости нет. Ничего толком не объяснив запихали в военную машину, а потом, под конвоем обычных солдат, привезли в воинскую часть. Это, по вашему, законно? Причём заметьте, взяли они одних мужиков и только тех, кто в самом востребованном для экономики, возрасте. Со мной отец ехал, ему через месяц будет шестьдесят девять, так на него никто внимания не обратил. Он так и остался сидеть в моей машине. Теперь ума не приложу, как он обратно добираться будет.

— А у меня в машине дочка осталась. Она в девятом учится. Ей тоже ничего не сказали. Сидит, наверное и ждёт, когда папаша придёт. А я тут, с вами загораю — посетовал на неординарную ситуацию, ещё один мужчина.

— У меня там тоже, сын остался! А у меня жена! А я вообще за рулём не сидел! — в голос заорали, озабоченные мужчины.

— Ну и что, по вашему, это значит? При чём здесь тридцать седьмой год и арест дееспособных мужчин — дождавшись, когда всё стихнет, задал свой вопрос тот, что начал разговор первым.

— Неужели непонятно? — спросил его, основной оппонент.

— Непонятно — холодно ответили ему.

— Да они, как и раньше, пытаются выбить самых сильных и опытных, чтобы потом было проще остальными управлять.

— Бред! — откликнулся на его выпад, низкорослый мужчина, стоявший рядом со мной. — На хрена им это надо? Кто тогда работать будет? Сами что ли, в поле пойдут?

Не прошло и пяти минут, как камерный монолит окончательно рухнул. Люди разбились на две неравные группы и с разной громкостью доказывали друг другу свою правоту, оставив в покое лишь меня, с лежачим Петрухой и ещё двух парней, сразу зашедших на нейтральную полосу. Лично мне глотку рвать, изначально не хотелось, не видел смысла спорить про тридцать седьмой год. Откуда мне знать, чего там на самом деле происходило. Я скромно сидел в сторонке, пристроившись в ногах у Петра и прикидывал в голове варианты, как с ним дальше быть. Время идёт, а помощи ему никто оказывать так и не собирается. Если дело с лечением не сдвинется с мёртвой точки, ну хотя бы до утра, тогда придётся самому браться за восстановление изрядно покалеченного парня. Сомневаюсь правда, что сумею убрать синяки, образовавшиеся на его избитой физиономии, но бодрость в теле вернуть железно смогу. А там, глядишь, нас и подкормят, и мой несчастный водитель станет ещё на шаг ближе, к своему обычному состоянию. Сегодня никаких активных действий предпринимать не буду, даже несмотря на лежащий в кармане пистолет. Тоже мне умники, обыскать и то не удосужились. А завтра поглядим, как карта ляжет. Главное, чтобы Петька встал на ноги и рядом не шаталось слишком много военных, а остальное ерунда, и не таких обламывать доводилось.

Ужин на гаупвахте так и не состоялся, хотя надеялись мы на него, до самого конца. Что там ужин, к нам следователь или кто нибудь из тюремной обслуги и те не пришли, хотя мы и пытались до них достучаться. Обидно и странно, но народ не отчаивался. Решили, что утро вечера мудренее. Завтра будем биться за справедливость, прямо с раннего утра, а сегодня пришла пора разыгрывать время сна и свободные кровати. Спать на голодный желудок может и не очень приятно, но для здоровья точно, полезно. Меня, как охраняющего покой больного, из списка претендентов сразу удалили, справедливо решив, что всю ночь провести в положении сидя, уже привилегия. Что сказать, правильно поступили, хотя, если бы моим мнением поинтересовались, я бы лучше два часа лёжа поспал, чем все восемь дремать, прислонившись плечом к холодной стенке.

Ночь прошла ужасно. Петька всё время стонал, ворочался, иногда вскакивал и спрашивал меня, который час. Когда он засыпал, на время забываясь, шептались те, кто бодрствовал. Так что подремать у меня получилось не больше положенных двух часов, да ещё и сидя. Рассвет встретил с жутким настроением, хотелось всё сразу: жрать, облегчиться и набить морду виновному, в отсутствии возможности, поиметь то и другое. Поэтому, когда двери в камеру открылись, я первый заорал:

— Вы чё сукины дети, совсем охренели!

Остальные слова мной были сказаны с неменьшим напором, но их так никто и не услышал. Тринадцать глоток, словно полноводная река, затянули мой голос в своё бурлящее русло, сделав из фраз, неразборчивый фарш.

— Выстроились и по одному медленно на выход — терпеливо дождавшись тишины, приказал нам солдат, на чьём лице, за время нашего психоза, не дёрнулся ни один мускул.

Предполагая, что нас выведут в туалет, а потом сразу доставят на завтрак, мы дружно подчинились. Нам с Петькой снова достались последние места и соответственно удовлетворить, одно из своих желаний, у меня получилось не скоро. Перед этим пришлось ещё и товарищу помогать, держа его рукой за спину. Ноги парня, по прежнему, слушались плохо и я опасался, как бы он не упал в помещении, абсолютно не пригодном, для лежания в нём. Справились. Повеселев морально и физически, я, небезосновательно, надеялся на кашу, про которую ещё в камере, заикались знающие люди. Так оно, поначалу и получилось. Из ворот нас вывели на дорогу и под прицелом двух стволов, прямиком повели в солдатскую столовую, выделяющуюся среди остальных бараков, высокой, обильно дымящейся, кирпичной трубой. Однако, возле стандартного, непомерно длинного дома, числившегося по правой стороне третьим и имевшим ярко красную надпись на стене, нас резко развернули и стало ясно, что первоначально колонну заведут в штаб — мозг любой, воинской части, где, по всей видимости и будет допрос. Остановили толпу возле входа, а того, что шёл во главе, охранник молча взял за руку и не сказав ни слова, потащил за собой.

— Ну вот, а вы боялись — радостно пропел мужчина, что громче всех, вчера, орал про родную, Советскую власть. — Сейчас опросят. Снимут показания. Составят протокол и по домам.

— Посмотрим — возразил ему, товарищ по несчастью. — Старушка, тоже зарекалась…

— Следущий. За мной! — заткнул его голос, давешний боец.

Следущий пошёл, а остальные дружно зашептали: — Чего, так быстро? А, куда того девали?

— Куда, куда — сразу на расстрел — ответил им, самый «оптимистичный».

О чём ещё говорили я не слышал. Петька, и так державшийся на честном слове, и моей правой руке, тихо забормотал:

— Антоха, попроси чтобы меня без очереди забрали. Стоять, сил больше нет.

— Давай, пролезем. Раньше бы скакзал, пошёл бы первым. Ты только там держись и сильно не буянь. Скажи, что ничего не видел. А если что, вали всё на меня.

— Чего валить, когда менты все психи. Я же видел, ты к ним только подошёл. Кто ж виноват что….

— Следующий! — выкрикнул солдат и Петька сразу замолчал.

— Слышь друг! Ты погоди! — остановил я окриком, очередного. — Давай приятеля, отправим на допрос. Ему в больницу надо. Пусть он пойдёт.

— Пускай. Мне всё равно — ответил парень, занявший, в вечернем диспуте, нейтралитет. — Помочь?

— Нет, не надо. Справлюсь — ответил я, пытаясь вместе с Петей, зайти в проём дверей.

— Назад. По одному — толкнул меня рукой солдат и я остановился.

— Петька, сам дойдёшь? — спросил я товарища, отпуская его руку.

— Доковыляю. Не боись.

В штаб заходил последним, поэтому знал, что никто из тех, кто уже в нём побывал, так и не вернулся обратно, и это меня немного напрягало. Не скажу, что паниковал, но кем то, в шутку, оброненная фраза про расстрел, обрела в мозгу более чёткие очертания. Ментов я никогда не любил, но думать о том, что они без суда и следствия способны расстрелять простого, советского человека… Действительно — бред. Если бы не одно «но». Сейчас мы не в отделении милиции, а в воинской части и какие тут порядки, не знает никто. Даже мне, человеку со странной биографией и то известно, что такое трибунал.