— Ну всё, ваше императорское величество, — наконец произнёс Вострецов. — Девушку одели, оружие вам нашли, — он указал на автомат, висевший у меня на шее. — Даже вас приодели.

Недудко действительно нашёл довольно толстый бушлат, который оказался очень кстати. Всё-таки прохлада серьёзно ощущалась. Хоть я и не поддавался, но давно замёрз. А бушлат оказался очень даже кстати.

— Все, идёмте.

— Да, идёмте, — кивнул я, наклоняясь и подняв девушку на руки.

— Ваше Императорское Величество, вы что это? Её здесь надо оставить. Нам не до спасительных миссий.

— А как это не до спасительных миссий? — спросил я. — Вы ведь спасатели. Пришли вот меня спасать. А здесь ещё вот девушка русская. Её тоже спасти придётся.

Говорить о том, что тварь, которая убивала поляков пачками, это и есть та самая девушка, я естественно не стал. Иначе Вострецов точно бы взбунтовался.

— Ваше императорское величество, а как же мы её по лесу-то понесём?

— Я и понесу, — заявил я. — По крайней мере, мне это будет несложно, — заявил я.

— Но, ваше величество, вам же нужно продвигаться по лесу, это довольно непросто, даже просто пешком. А ещё с таким грузом на руках и вовсе невозможно.

— Я, как-нибудь разберусь, — произнёс я.

Всё-таки в словах Вострецова была правда, и обычному человеку, даже пускай подготовленному солдату, идти с таким грузом по лесу было бы практически невозможно. Но я-то непростой человек. И дело не в том, что я император, а в том, что во мне живёт сила кавказского кузнеца, для которого эта девушка всё равно что пушинка.

Так я и поднял девушку на руки и скомандовал Вострецову:

— Ведите.

В итоге мы прошагали ещё километров пять, после чего Вострецов спешно скомандовал укладываться на ночлег.

— Не рановато ли? — спросил я. — Прошли-то всего ничего.

Вострецов хмуро посмотрел на меня.

— А как мы так вот пойдём с этой девушкой? — произнёс он. — Я надеялся, что она в себя придёт, а она всё не просыпается. Сейчас мы вот её в чувство приведём, узнаем, что с ней поляки делали. А там, глядишь, с нами пойдёт своими ногами. Так и быстрее получится. А вот так вот с ней на руках, это никуда не годится. Мы бы её сами понесли, вон, носилки бы соорудили. Но вы ведь не даёте. А перечить императору тоже не положено. Поэтому пока что отдыхаем. Пробуем привести девушку в чувство.

Ну да, справедливо. Идти с бесчувственной девицей на руках, хоть и не тяжело для меня, но как-то неудобно. Да и неправильно это что ли, чтобы император девушек таскал. Хотя, если честно, пока шагал по лесу, об этом даже как-то не думал. Думал я о другом. Что русская девушка, пускай даже в обличии монстра, делает посреди польского леса. Да ещё и о помощи просит. Тут невольно и вправду задумаешься о старых русских сказках да всяких красавицах. Правда, к чему её приурочить — ума не приложу. Вот и пытался сообразить. Точно она не русалка, не кикимора болотная, и не Василиса Премудрая. Да и на царевну-лягушку она никак не походит. По крайней мере, та самая лягушка вооружённых поляков пачками не раскидывала. Да уж, загадка. И эту загадку мне очень хочется разгадать. Хотя и эту девушку будить боязно. Вдруг она очнётся и за старое примется.

Да уж, дела… И как быть?

Тем временем разведчики, искоса поглядывая на меня и на девушку, принялись обустраивать лагерь. На этот раз решили выкопать ямку и зажечь небольшой бездымный костерок, чтобы хоть как-то разогреть воды и сделать горячей еды.

Спустя пару минут девушка зашевелилась и раскрыла глаза. Она вздрогнула, затем испуганно огляделась. Тут её глаза встретились с моими. Она, помогая себе руками и ногами, отползла в сторону, будто боясь, что я сейчас на неё наброшусь. В следующий миг она вдруг остановилась и принялась ощупывать себя. Ощупала одежду, принялась себя оглядывать. Затем снова посмотрела на меня.

— Кто вы? — спросила она снова по-русски.

— Русские солдаты, — ответил я спокойно. — А ты, красавица, кто такая будешь? — спросил я.

— Русские солдаты? — с придыханием спросила она. — А я Анна Петрова. Из Минска я. Нас немцы в плен взяли и к себе утащили.

Она вдруг откинулась на землю и принялась плакать. Слёзы катились из её глаз.

— Вы же пришли спасать нас, да? Правда? — спросила она. — Наконец-то! Так только где же вы раньше были? Что ж вы раньше не пришли? Что ж вы пришли, когда уже поздно, когда уже назад пути нет?

Так она и плакала, и причитала, говоря что-то своё непонятное.

— Почему же поздно? Ты же спасена. Мы вот тебя вытащить хотим, вернуть обратно домой.

— Да нельзя мне уже домой. Нельзя. Такой мне назад уже точно нельзя. Я же теперь опасность для людей представляю. Я же теперь даже не знаю, чего от себя ждать.

Она плакала, размазывая слёзы по щекам, так и лёжа прямо на земле.

— Ты бы, Аннушка, легла обратно на подстилку, — предложил ей я. — Так и застудиться недолго. А как успокоишься, мы с тобой поговорим. Ты и расскажешь, как ты оказалась в Польше, что за немцы тебя увели и где тебя держали столько времени. Ведь Минск-то давно освобождён.

От моих слов девушка ещё сильнее разрыдалась. Однако, послушав мои увещевания, она поднялась и действительно перелегла на подстилку. Там она свернулась калачиком и продолжала рыдать.

Поручик Вострецов и остальные бойцы, которые были свидетелями этой не самой приятной сцены, молча наблюдали за нами.

Поручик Недудко налил в металлическую кружку горячего варева из котелка и подошёл ко мне, протянув эту кружку.

— Ваше императорское величество, это вам.

Затем он снова сходил к котелку и принёс ещё одну кружку.

— А это вот девушке Анне. Пускай она горяченького попьёт, вдруг ей легче станет.

Я благодарно покивал и поставил кружку рядом.

Девушка не успокаивалась ещё около часа. Потом, уже придя в себя, держа перед собой обновлённую металлическую чашку с чаем, который, казалось, дымил в темноте, она принялась рассказывать.

Её вместе с другими женщинами и детьми увели почти сразу после взятия Минска. Было их очень много. Она даже сосчитать не смогла, сколько людей в тот день уводили. И потом ещё было немало пленных. Спустя несколько дней их пересадили на грузовые машины и везли ещё несколько дней. Потом они оказались на какой-то базе, где с ними проводили какие-то, как я понял, опыты. Им делали какие-то уколы.

Их содержали в камерах по 30 человек. И почти каждый день из этих камер выводили по одной женщине или ребёнку, и те уже никогда не возвращались, и больше их не было видно.

Иногда из соседних камер или ещё откуда-то слышались человеческие крики. Кто-то кричал, кто-то плакал и выл. Кто-то звал маму или родных. И во всём этом ужасе они и жили долгие месяцы, ожидая, за кем же следующим придут беспощадные душегубы.

И вот в один прекрасный или, правильно сказать, ужасный день пришли и за Анной. Её увели и потом для неё начался сущий кошмар. Её пытали, пытались что-то узнать. При этом кололи какими-то препаратами, её били, истязали. Задавали странные вопросы. Всё это смешалось в какую-то безумную круговерть. И она даже не знала, сколько времени это продолжалось — день, неделя, месяц, год и целая жизнь прошла.

И вот в один прекрасный день она поняла, что всё, конец и что скоро она умрёт, потому что больше просто не выдержит. И именно в тот день она поняла, что лучше она сама умрёт и попытается убить хоть кого-то из своих мучителей, чем вытерпит ещё хоть день. И так её эти чувства обуяли, что обрела она силу нечеловеческую. Разорвала цепи, что её сдерживали. Она показала свои запястья, на которых и правда виднелись следы будто от оков или от наручников. Затем разорвала на части всех тех, кто был рядом. И само это хоть было и страшно, и жутко, но в то же время она уже не чувствовала жалости и не жгло её сердце от того, что она убила людей. Не потому, что это были совсем не люди, а демоны в человеческих обличьях. А просто потому, что себя она больше не жалела. И даже душу свою она больше не жалела. Даже если она за свои злодеяния попадёт в ад, то это уже ничего не меняет. Единственное, что могло её спасти, это смерть всех её мучителей, потому что только так она сможет спокойно умереть — после того, как всех их убьёт, либо в попытке всех их убить. Тогда она будет отомщена и будет чувствовать себя снова свободной и живой.