– Фельдшер есть, – ответил за него Лёшка.

– Ну хотя бы фельдшеру. Всё, бывайте, пацаны!

И мы с Казаковым поплелись обратно к пансионату. Хорошо, что, перед тем, как устроить заплыв, я догадался снять с себя одежду и обувь, оставалось лишь выжать трусы и носки, которые я всё же не догадался стянуть.

Всю дорогу Казаков не уставал костерить современную молодёжь, которая ни о себе, ни о своих родителях не думает.

– Вот утони он – это какое же горе было бы родителям! – возмущался он. – Тем более если единственный ребёнок в семье. Нет, я понимаю, молодость, всё такое… Сам в детстве был сорванцом. Но всё же, всё же… Эх! Ты сам-то себя как чувствуешь? Не знобит?

– Ну как… После такого купания всё ещё зуб на зуб не попадает. Сейчас нужно будет в столовой водочки грамм двести взять. Если получится, конечно.

– Может, магазинчик какой попадётся? – предположил Лукич.

– Да что-то пока шли оттуда, никаких магазинов я не заметил. Это надо было тогда в тот посёлок идти, как его… Бостери.

В столовую попасть так быстро не удалось. Пришлось ждать, когда вернётся прогулочный теплоходик, когда все соберутся и мы организованным строем войдём на территорию пансионата и затем в отдельно стоявшее здание столовой. Впрочем, в него можно было попасть через переход и из здания самого пансионата, но мы вошли с улицы. К этому времени я уже чувствовал, как меня начинает лихорадить по-настоящему, и похоже, водкой уже было не обойтись.

Её, впрочем, в столовой и не оказалось. Спиртное разливали в баре, но нам туда, как посторонним, ход был заказан. К местным врачам я обращаться не стал, пришлось терпеть до возвращения в Дом отдыха, при котором имелся собственный врач-терапевт. Вернее, врачиха – задастая тётка лет под пятьдесят в больших очках.

– Что случилось?

– Да вот искупался в Иссык-Куле, и чувствую, что лихорадит. Не простыть бы…

– Да вы что, молодой человек! Вода-то ещё ледяная! Вы зачем полезли?!

И ещё минут пять в таком духе. Можно было бы, конечно, рассказать истинную причину моего «купания», но я чувствовал, что мне становилось всё хуже и хуже, и потому попросил врачиху дать мне какие-нибудь таблетки.

– У вас температура 38.2, - констатировала она, посмотрев на отобранный у меня градусник. – И я боюсь, что это не простая простуда. Хрипов в лёгких и бронхах я пока не слышу, но так рано они могут и не появиться. Давайте-ка мы вас в больницу отправим, в город.

– Какая больница, товарищ доктор?! У меня завтра финал!

– Какой финал?! – в тон мне повысила голос терапевт. – Ещё неизвестно, сможете ли вы с постели завтра встать! Пока прописываю постельный режим, а вечером ещё зайду, послушаем вас и померяем температуру. Вы из какого номера?

– Тридцать восьмого…

– Вот и ждите, где-нибудь после ужина загляну. Если состояние ухудшится, то придётся вызывать «скорую». А пока давайте-ка я вас уколю.

– Ну что? – спросил поджидавший за дверью Казаков.

Я махнул рукой:

– Сделала укол, прописала постельный режим и дала таблеток всяких. Вечером зайдёт проверит.

– Ё-моё, а ведь у тебя завтра бой… Это что же, снимаемся?

– Погоди, Семён Лукич, может ещё и обойдётся.

Не обошлось… К вечеру мне совсем поплохело, несмотря на укол и таблетки, и когда врачиха пришла меня проведать, я видел её словно в каком-то мутном мареве. Она приложила показавшуюся холодной ладонь к моему лбу и спустя пару секунд отдёрнула.

– Однако… Ну-ка давайте градусник поставим.

Градусник показал 39.3. Прослушивание лёгких и бронхов при помощи стетоскопа подтвердило наличие посторонних шумов, и вердикт доктора был однозначен – госпитализация. И ещё один укол в мягкое место, после которого мне стало чуть легче.

– Ладно, Лукич, это же не финал Олимпийских Игр, и даже не чемпионата страны, – успокаивал я его, пока мы дожидались «скорой».

Ночь я провёл в Республиканской клинической больнице Минздрава КССР, под капельницей, в полубессознательном состоянии. Свозили на рентген, оказалось – пневмония. Хорошо, не двусторонняя, обошлось без реанимации.

Перед тем, как пройти в палату и лечь под капельницу, попросил разрешения выскочить в приёмное отделение, чтобы сказать пару слов Казакову.

– Семён Лукич, как прилетишь домой – позвони моей Полине. Наверняка переживать будет, когда я не вернусь в срок, а ей нельзя, она у меня в положении…

– Беременная?!

– Ага. Ты извини, что не сказал раньше, сглазить боялся…

– Да ладно, я не в обиде.

– В общем, чтобы не сильно волновалась, скажи, что палец на ноге сломал.

– Я без тебя никуда не полечу, – насупившись, заявил тренер. – Буду здесь, пока ты не выздоровеешь, вместе полетим в Свердловск.

– Семён Лукич…

– Не спорь!

– Уболтал, – вздохнул я и закашлялся.

Вот ещё и кашель привязался, причём такой, что, казалось, выхаркаю лёгкие. Откашлявшись, протянул наставнику четыре 25-рублёвых купюры:

– Жить тебе где-то надо будет, питаться, передачки мне носить… Бери, это расходы на меня.

Казакова с передачкой пустили только на четвёртый день моего пребывания в больнице. К тому времени я три дня провалялся под капельницей, и только когда пошёл на поправку и иглу вытащили из моей вены, разрешили посещение.

– Звонил?

– Звонил. Переживает очень.

– Хм… Если бы узнала про воспаление – переживала бы ещё больше.

Лукич чуть помялся, потом всё же выдал:

– Из-за твоего неучастия в финале такой скандал был… Мол, что ты себе позволил, как мальчишка, в холодном озере купаться. Ну я и не выдержал, рассказал, как дело было. Что, мол, парнишку спасал. Обещали проверить данный факт.

В итоге в больнице я провалялся 10 дней. За два дня до выписки меня навестил лично главный врач Жунус Султанбаевич Жунусов в сопровождении ещё какого-то представительного, русского по виду дядьки и представительной же тётки-киргизки. Интересовался состоянием моего здоровья, да так обходительно общался, словно я какая-то шишка. С чего бы?

А в день выписки с утра порог моей палаты в сопровождении всё того же главного врача важно переступил не кто иной, как глава республики Турдакун Усубалиевич Усубалиев. Я его сразу узнал – сходство с висевшим в аэропорту портретом было несомненным, хотя в жизни он выглядел всё же постарше. Помимо главврача его сопровождал ещё один важный товарищ в белой форме и в фуражке с белым же верхом, со значком «ОСВОД» на груди. Я сидел на постели, но при появлении столь представительной делегации поднялся, пару секунд спустя пожимая протянутую руку.

– Здравствуйте, Евгений Платонович! – сказал первый секретарь ЦК компартии Киргизии на чистом русском. – А вы, оказывается, у нас герой, спасли тонущего ребёнка, не испугались кинуться в ледяную воду. Ещё и вытащили мальчишку, можно сказать, с того света. При этом никому об этом не сказали и, если бы не ваш тренер – так бы никто ничего и не узнал. Те ребята тоже язык за зубами держали, боялись наказания от родителей. Что ж, скромность украшает человека, хотя при ваших регалиях вы могли бы ходить, задрав нос. Жолон Кудайкулович, давайте.

Он обернулся к сопровождавшему ему осводовцу, тот достал из портфеля грамоту и с торжественностью в голосе произнёс:

– Дорогой товарищ Покровский! Позвольте от лица республиканского Обществ спасения на водах выразить вам благодарность за спасение человека, вручить вам эту грамоту, а также значок «ОСВОД».

После чего ещё и пришпилил мне на лацкан больничной пижамы этот самый значок.

– А я от себя также хочу выразить благодарность, – добавил Усубалиев. – И также преподнести… Нет, не грамоту, а вот такой настоящий мужской подарок.

Жолон Кудайкулович снова подсуетился, быстро извлёк из портфеля какой-то продолговатый свёрток и протянул главе республики. А тот развернул кусок материи, и моим глазам предстал то ли нож, то ли изогнутый кинжал в красиво отделанных ножнах. Усубалиев протянул его мне, я принял презент с некоторым даже благоговением. Вытащил наполовину клинок из ножен, по лезвию шёл витиеватый узор.