А вот что случилось с Альбиной — он так и не узнал. И не стал спрашивать Алмазова. Хотя надеялся, что тот ее не убил, ведь Альбина безопасна… хотя есть ли в нашем мире безопасный человек? Впрочем, Матя ее не боялся, как не боялся и погибших своих сотрудников, потому что знал: пока он нужен Ежову и Сталину, он будет жить, а когда его надо будет убрать, то не все ли равно, в чем его обвинить — в убийстве женщины и старика или в шпионаже в пользу Троцкого?

На следующее утро Алмазов встречал нового замнаркомвнудел Вревского. Вревский был из выдвиженцев наркома, раньше сидел в провинции, и, когда Ежов подбирал себе помощников, Вревского вызвали в Москву. Вот и вся история, если не считать того, что за полгода Вревский вознесся от замзавотделом до замнаркома, — но в те времена подобные взлеты и куда более быстрые падения стали обыденными.

Алмазов поехал на станцию на своей машине, хотя от станции до штабного корпуса было всего метров триста.

Когда шесть лет назад Алмазов в поисках площадки впервые попал на Ножовку, здесь был никелевый рудник, к которому вела узкоколейка. В первый же год к объекту подтянули две нитки широкой колеи. Три поколения строителей — тысяч девять — отдали души на стройке. Но задание партии выполнили. С тех пор сменяющееся начальство приезжало с ревизиями и инспекциями в штабных вагонах и выходило на настоящий перрон настоящей станции «Полярная». Начальство менялось, а Алмазов, который отсиживался здесь, все еще оставался в живых: порой он понимал, что, усаживая в вагон очередного начальника, он провожает его на Голгофу. Вревский был новый, Вревский был близок к Ежову. Но Ежов еле держится, надеясь на удачное испытание. Тогда, он думает, его пощадят. Так же думает и Вревский.

На перроне стояла охрана — сытые парни в романовских полушубках.

Алмазов поспешил к двери вагона, которую осторожно открыл охранник.

Вревский был простоват на вид, краснолиц, брови и ресницы желтые, почти белесые, тонкие в ниточку губы и тяжелые скулы — пришло новое поколение чекистов, от станка, из навоза, из исполнителей и палачей. Интересно, умеет ли он читать или только подписывается под приговорами, с недоброжелательством подумал Алмазов, который не знал досье Вревского — до революции следователя.

Они были с Вревским одного роста. Вревский сильно пожал руку — короткие толстые пальцы, жесткая ладонь.

Вревский пошел к машине. За ним поспешили адъютанты, помощники, охрана.

— Вы позаботитесь о моих людях? — спросил Вревский.

— Разумеется, — сказал Алмазов.

Вревский был в кожаном пальто с меховым воротником и пыжиковой ушанке, на ногах пилотские унты. Когда подошли к машине, он стал всматриваться в даль, в сторону объекта, но ничего не мог увидеть — хоть полярная ночь завершилась, в девять утра лагерь был окутан серой мглой.

— Поедем ко мне? — спросил Алмазов. У него в кабинете был накрыт завтрак. — Позавтракаем?

— Я завтракал, — ответил Вревский, — так что предпочел бы сразу на полигон.

— Хорошо. Тогда поехали. — Алмазов был сама покорность. Про себя он отметил, что Вревский говорит интеллигентно, что не вязалось с его внешностью.

— Мне нужен ваш профессор, — сказал Вревский.

— Я сам все объясню.

— Не говорите глупостей, комиссар, — оборвал его Вревский. — Что вы понимаете в физике?

— Я понимаю в людях, — обиделся Алмазов.

— Давайте не будем тратить времени даром. Где Шавло?

Вызвать Матю было сложно — пришлось бы останавливать машину, звать адъютанта, который с гостями ехал во второй машине, посылать его в заводоуправление… Алмазов решил, что проще заглянуть к Шавло и взять с собой. О чем он и сообщил Вревскому.

— Действуйте, — ответил тот, глядя в окно машины. Хотя ничего особенного, кроме проплывающих мимо светящихся тусклыми желтыми окнами зданий, он не видел.

Свернули к заводоуправлению. Снега в том году выпало мало, дорога была разбита, и машину швыряло, как на волнах.

— Театр начинается с вешалки, — процитировал кого-то Вревский. Алмазов не понял.

— Простите?

— У хорошего хозяина и дороги хорошие, — пояснил Вревский.

— Живем на голодном пайке, — сказал Алмазов. — Каждый человек на счету. Хочу просить вас о помощи.

— Никто не имеет столько, сколько вы, — упрекнул Вревский. — Одних рабочих по списочному составу семьдесят две тысячи.

— Вас ввели в заблуждение, — сказал Алмазов. — Это легенда. Если наберется двадцать тысяч работоспособных, можно сказать спасибо.

— А что вы с ними делаете? Кислотой травите?

Тут Алмазов впервые увидел, как улыбается Вревский. Словно не умеет, но учится. Губы разъезжаются в стороны, исчезая совсем, — вместо рта получается шрам через все лицо.

— У нас особо трудные условия, — сказал Алмазов. — Очень высока смертность.

— Небось питание и одежду получаете на семьдесят тысяч?

— Очевидно, вы еще недостаточно знакомы с системой ГУЛАГа, — возразил Алмазов. — А мы, к сожалению, в нее каким-то боком входим. Хотя бы по части обеспечения людьми и материальной частью.

— Так везде, — сказал Вревский. — Растаскивают, что государство отрывает от честных тружеников для того, чтобы преступники могли безбедно существовать.

Поднялись в кабинет Шавло. Алмазов мог голову дать на отсечение, что Шавло видел, как они подъехали, но не вышел их встретить. Маленькая месть. Ну ничего, он за нее заплатит. Алмазов за эти годы научился управляться с причудами физика.

Шавло их встретил в коридоре, у открытой двери к себе.

В предбаннике на три стола был лишь один обитатель — средних лет мужчина с тупым лицом, который неуверенно тыкал указательным пальцем в клавиши «ремингтона». Он с опозданием вскочил и щелкнул каблуками при виде двух начальников, вошедших из коридора.

— Что у тебя там за образ? — спросил Алмазов, пройдя в кабинет, словно не имел отношения к опустошению приемной.

— Вашей милостью, — ответил Шавло, отметив про себя, что Алмазов тыкает ему при посторонних, а это свидетельствует о царственном гневе.

— Ах да, — отмахнулся Алмазов.

— Вы не представили меня, — сказал Вревский.

Алмазов поднял брови в знак удивления. Ему отказал инстинкт самосохранения. Виной тому — наглость профессора.

— Вревский Иона Александрович, — сказал замнаркома, протягивая короткопалую руку. — Наслышан о ваших успехах.

Шавло пожал руку замнаркома. Тот оглянулся, куда бы сесть, — в кабинете Шавло стояли лишь жесткие шатучие стулья (еще один знак презрения Алмазова). Впрочем, никто из начальства раньше не навещал профессора в шаражке.

— Чем же прогневил вас наш сотрудник? — спросил Вревский, снимая кожаное, подбитое хорьком пальто и протягивая его Алмазову.

— Арестовал моих секретарш и помощника. Теперь на несколько дней работа встала.

— Не понравились? — Вревский обернулся к Алмазову.

— Не поправились, — ответил тот. — Были сигналы. И достаточно убедительные. Товарищ Шавло у нас бывает доверчив и наивен, как и другие крупные ученые. Он забывает, что мы работаем в окружении врагов.

— Верните сотрудников, — приказал Вревский.

— Я постараюсь, — сказал Алмазов, глядя на Шавло и улыбаясь одними губами.

Вревский внимательно рассматривал Матю. Тот ему понравился. Он не угодничал перед Алмазовым и не боялся его, хотя и прожил бок о бок много месяцев и зависел от него полностью. А Вревский перед отъездом ознакомился с делом Алмазова и понял, что не хотел бы зависеть от этого человека. Понял Вревский и беду, что обрушилась на Матю. Видно, с секретаршами его связывали не только деловые отношения. Здесь, где так мало чистых женщин, Алмазов, вернее всего, наказал его. Но в этом случае Вревский бессилен. И не станет он претендовать на нарушение монополии Алмазова. Суум квикве, каждому свое, как говорили в университете.

Алмазов выстукивал ногтями по крышке письменного стола, гневался. «Зря он гневается, — подумал Вревский. — Это признак слабости. И если с бомбой получится, а судя по всему, это не просто утопия, Алмазову хорошо бы усвоить, что Шавло перестанет быть его рабом. Но исключено, что мы стоим сейчас в обществе великого человека, героя труда, любимца самого товарища Сталина. Ты слишком близко к Шавло, Алмазов. А я могу видеть перспективу».