И тут голос Брежнева вырывается из телефона, словно мы начинаем слушать вместе с Керенским.

Голос Брежнева. Нам нелегко было прийти к такому решению. Однако мы единогласно проголосовали на Политбюро о нанесении бомбового ракетного удара по городу героев. (Голос Брежнева срывается, он всхлипывает.) По городу победившего Октября, по городу Ленина… К счастью, мне тут сообщили, что в нашей державе еще осталось более ста различных городов, и мы устроим конкурс — социалистическое соревнование, победитель которого получит название Ленинград.

Слышны короткие гудки.

Входят Коган с Нетудыхатой, которые вносят новый портрет, и Коган лезет на стул. Оказывается, что это — портрет Дарвина.

Их никто не останавливает.

Немая сцена.

Раиса Семеновна. Они не посмеют…

Колобок. Они все посмеют…

Снова тишина.

Антипенко тащит портрет Брежнева и старается оттеснить Когана с портретом Дарвина в сторону.

Колобок. Надо, чтобы люди в бомбоубежища бежали.

Керенский. Если посмеют, то никто не добежит до бомбоубежища.

Все стоят и ждут.

Занавес

За закрытым занавесом слышен телефонный звонок. Один раз, два, три…

Занавес раскрывается.

Все ждут, пока Керенский возьмет трубку.

Керенский. Я слушаю.

Он долго молчит, слушает то, что ему говорят в трубку, и люди непроизвольно стягиваются к аппарату, чтобы услышать хоть слово.

Спасибо.

Он вешает трубку и, оборачиваясь к стене, делает знак, чтобы Коган вешал портрет Дарвина.

Стратегическая авиация отказалась уничтожить наш город. По нашим сведениям, коммунистическая партия приняла решение уйти в подполье.

Керенский проводит рукой по лбу, будто пытается собраться с мыслями.

В комнате поднимается шум. Громче всех кричит Антипенко. Он подает Когану портрет Чарльза Дарвина.

Антипенко. Да прямее, прямее! Простого дела доверить тебе, Коган, нельзя.

Керенский идет к двери.

Колобок. Вы куда, Александр Федорович?

Керенский. Побудь за меня. Я в больницу, к Зосе.

Он уходит.

ЗАНАВЕС

Вчера вечером Григорий Сергеевич выступал в передаче «Лицом к лицу с будущим». Ее вел академик Велихов по каналу «Культура». Григорий Сергеевич выглядел очень красиво. Он у нас седовласый, подтянутый, даже стройный, несмотря на свои шестьдесят лет. Григорий Сергеевич ежедневно играет в теннис, а по воскресеньям скачет верхом. Именно для этого у нас на внешней территории держат двух коней. Порой Григория Сергеевича сопровождает доктор Блох, а иногда Лена Плошкина.

— Создание хорошей гистологической лаборатории, — говорил Григорий Сергеевич, — обойдется Академии наук в пятьдесят миллионов долларов, но у академии нет таких денег.

— Но ведь такая лаборатория относительно быстро окупится, — возразил академик Велихов. — Перспективы выращивания органов Для трансплантации могут быть финансово оправданными.

— У нас немало наработок в этом направлении, можно сказать, что мы обогнали практически все лаборатории мира, но мы до сих пор ощущаем острую нехватку материала для трансплантации. Сколько страждущих больных погибает, не получив помощи и спасения из-за недофинансирования наших исследований!

— Я надеюсь, что в будущем положение изменится к лучшему. — улыбнулся похожий на Ленина академик Велихов. — Мы еще увидим небо в алмазах.

Вашими бы устами… — ответил наш шеф.

Когда Григорий Сергеевич завершил беседу, мы, сидевшие в гостиной, не удержались от аплодисментов. И это было искренней оценкой нашего общего труда.

Мы не успели поужинать, как Григорий Сергеевич приехал со студии. Честно говоря, я даже не надеялся на это. Ведь позади остался большой трудовой день, потребовавший от Григория Сергеевича немалого напряжения.

Первым его приближение ощутил Лешенька.

— Господа, — произнес он. — Ребята! Старики! Надвигается шеф!

Тут и мы услышали шаги в коридоре и вскочили, чтобы приветствовать его.

— Я не мог уехать домой, — сказал Григорий Сергеевич, — не сказав вам спокойной ночи.

— Жаль, что кухня закрыта, — заметил Феденька. — Чайку бы попили.

— Вот такие, как вы, и нарушают дисциплину, — засмеялся Григорий Сергеевич. — Сначала чай не вовремя, а потом?

— А потом приют ограбили, — сказал я.

— Ох, умничаешь ты, Ванюша, — укорил меня Григорий Сергеевич. — Даже слово такое уже не употребляется. Где ты, прости, выкопал такое уродливое слово?

— В «Двенадцати стульях», — признался я. — Там голубые воришки растащили приют.

— Помню, помню. — Григорий Сергеевич положил мне на плечо свою сухую, жесткую и в то же время безмерно добрую ладонь. — Прости старика, запамятовал.

Он поднялся было, чтобы уйти, но спохватился и остановился в дверях. Именно так делает американский актер в бесконечном сериале про лейтенанта Коломбо. Он всегда делает вид, что уходит, удовлетворенный ложью убийцы, но в дверях обязательно замрет и обернется. И спросит: «А кстати, не ответите ли вы мне на один маленький вопрос: где вы были вчера в восемь утра и почему на вашей пижаме пятна крови?»

Григорий Сергеевич задержался в дверях и посмотрел на нас. Взгляд его был строг и печален. Взгляд отца.

Мне стало холодно внизу живота.

— Дети мои, — сказал Григорий Сергеевич, — завтра с утра плановые анализы. Потом привезут нового больного.

Дверь за профессором медленно и беззвучно затворилась.

Свет сразу потускнел, заиграла колыбельная. Щелкнул и погас экран телевизора. Пашенька, который не успел досмотреть передачу «Ольга Павлова и ее мужчины», выругался одними губами.

Мы потянулись в туалетную комнату.

Я люблю нашу туалетную комнату: это совершенство гигиены. Восемнадцать умывальников, над каждым полочка с зубной щеткой, рядом — два полотенца. Шампунь на вкус (впрочем, вкус у нас одинаковый) и мужской одеколон «Арамис».

Я подошел к моему умывальнику.

На зеркале сидела муха. Я согнал ее. Мухе не место в нашей туалетной комнате.

Я стал смотреть в зеркало.

Я люблю смотреть в зеркало, потому что, простите за искренность, мне приятен мой внешний облик. Мое лицо слегка, в меру загорело потому что мы проводим много времени на свежем воздухе, занимаясь физическими упражнениями и трудясь на маленьком приусадебном участке. Кожа моего лица чистая, без прыщиков, глаза карие, большие, в темных ресницах, губы в меру полные, зубы — ни одной дырочки! Послезавтра будем стричься, так что волосы чуть длиннее обычного. Я отпустил небольшие усы, Григорий Сергеевич не возражает против этого. Он сторонник индивидуального выражения. Нам даже не возбраняется читать и писать стихи. Я сам в прошлом году написал стихотворение, в котором отразил свое отношение к погоде:

Вот и осень наступила,

Очень грустная пора.

Как кроссовкой наступила.

Я той осени не рад.

Доктор Блох, он еще молодой хирург, прочел мое стихотворение и выразил удовлетворение. Он сказал, что из меня может получиться настоящий поэт. «Вы не шутите?» — спросил я доктора. И тогда доктор Блох ответил, что шутит. «У нас с тобой, — сказал он, — другой смысл в жизни».

Справа от моего умывальника умывальник Лешеньки, а слева умывальник без полотенца, раньше он был умывальником Петеньки, но с тех пор как Петенька ушел, им никто не пользуется. Доктор Блох говорит, что новый клон уже готовится на запасной базе. Но он будет завершен не раньше чем через полгода.

Я посмотрел на Лешеньку.

— Слушай, — сказал я ему, — может, тебе отпустить бакенбарды? У меня будут усы, а у тебя — бакенбарды.

— Боишься, что тебя со мной спутают? — засмеялся Лешенька.

Я смутился, так как он попал в точку. Как объяснял доктор Блох, уровень моей сексуальности несколько превышает норму вашего клона, в этом нет ничего катастрофического, но эту особенность моей натуры следует учитывать. В конце концов каждый из нас, двенадцати оставшихся в Институте из восемнадцати первоначальных членов клона, обладает особенностями как генетическими, так и психологическими, в частности, в этом смысл нашего эксперимента. Даже тараканы не бывают одинаковыми, как-то заметил Григорий Сергеевич. А люди — не тараканы!