Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути как танк.

— Не пущу! — кричала она.

— Пусти, — вяло сказал Удалов.

Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно — вспомнить.

Минц нажал ладонью на его плечо, заставив сесть на траву.

— Выпейте. — Он протянул желтую таблетку. Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.

— Что вы со мной сделали! — тихо произнес он.

— Простите, — сказал Минц, который все уже понял. — Побочный эффект.

— Я не хочу жить, — ответил Удалов.

— Мне надо было испытать средство на самом себе, — произнес Лев Христофорович. — Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть и дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.

— Оптимистической? — спросила Ксения.

— Природа милосердна, — объяснил Лев Христофорович, — а я попытался лишить ее милосердия. Память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит — с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить все те трагедии, которые на самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями.

— Нет, — сказал Удалов. — Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали. — Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать. — Но ведь она утонуть могла.

Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.

Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.

Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам. У поворота на Пушкинскую им встретился Стендаль, который спешил в редакцию.

— К двенадцати часам жду статью! — весело крикнул он.

— Нет, — вздохнул Удалов. — Писателя из меня не вышло.

В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.

— Я согревал ее руки поцелуями, — произнес он с невыразимой болью, — и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О Боже, сколь пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко Ты их отверг!

Удалов плакал.

— Я умру сама! — воскликнула Ксения. — Он опять о ней!

— Нет, — возразил профессор, морща лоб. — Это что-то знакомое…

— Конец ее страданий приближался, — продолжал Удалов. — Я потерял ее. Она засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.

Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.

— Аббат Прево, — вспомнил и облегченно вздохнул Лев Христофорович. — «Манон Леско». Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.

— Правильно, — согласился Удалов. — Я читал эту книжку в восьмом классе.

— Ты, Саша, — сказал Лев Христофорович Минц, — пытаешься добиться невозможного в пределах законов физики. Это бесперспективно.

— Не знаю. — Саша Грубин загнал длинные пальцы в лохматую шевелюру. — Но я верю в упорство.

— В упорство жука, который срывается со стекла, но снова и снова ползет вверх. А куда — не знает.

С этими словами Лев Христофорович осторожно подобрал со стекла черного усталого жучка и выкинул его в форточку.

— По законам физики, Саша, вечный двигатель невозможен.

— Знаю, — согласился Грубин. — Но прошлая модель три дня крутилась.

Минц задохнулся от возмущения. Спорить с Сашей Грубиным он считал своим долгом, но тут не выдержал.

Резким движением профессор схватил со стола лежавший там белый шар сантиметров шести в диаметре и запустил им в Грубина. Тот успел выставить вперед руки, но шар скользнул по ним и покатился в угол комнаты. Совершенно беззвучно.

— Что это еще такое? — спросил Грубин.

— А ты подними, не укусит.

— У вас никогда не знаешь, что укусит, а что нет, — сказал Саша и подобрал скользкий упругий шар.

— Что скажешь? — спросил Минц.

— Не знаю, — признался Грубин. — Мячик какой-то.

— Не мячик, а нарушение физического закона, — сказал Минц. — Не понравился мне закон, вот я его и нарушил. Но не так, как ты. Не в лоб.

— Расскажите, — попросил Грубин, понимая, что присутствует при рождении нового направления в науке.

— Ты присутствуешь, — как всегда, Минц угадал ход мыслей Грубина, — при рождении нового направления в науке. Пришел ко мне на днях Спиркин. Знаешь Спиркина?

— Нет.

— Директор нашего гастронома. Достойный человек, болеет за свое дело. Пожаловался на упаковку. Просто слезы на глазах. Присылают с фабрики молоко, кефир и прочие текучие продукты, а пакеты ненадежные. Течет молоко по полу, проливается кефир и ряженка. Жалуются покупатели, а толку нету. Что, говорит, делать?

— Это молоко! — воскликнул Грубин. — Молоко в новой упаковке. Я понял! Тонкий пластик, почти невидим…

Минц глубоко вздохнул и застучал кончиками пальцев по подоконнику, что было у него выражением крайней досады.

— Ах, Грубин, Грубин! — сказал он. — Я говорю, доказываю, убеждаю, наконец, что изменил закон природы, сломал константу! А ты мне — пластиковое покрытие, пластиковое покрытие. Да если бы я сделал пластиковое покрытие, то завод-изготовитель наверняка бы не нашел нужного пластика, а нашел бы, так нарушил бы технологию… Нет, спасти магазин от проливания жидких продуктов я мог только путем революции в физике. Иного пути нет. Гляди.

Минц взял со стола другой шар, кинул в пустую кастрюльку, достал толстую иглу и проколол оболочку шара. Шар исчез, а кастрюлька оказалась на треть наполненной молоком.

— Вот и все, — сказал профессор. — Вот и все.

— Погодите, погодите, — сказал Грубин. — Как же так?

Он взял кастрюльку, поболтал ею, чтобы посмотреть, где оболочка. Оболочки не было видно. Грубин перелил молоко в стакан, снова заглянул в кастрюлю. Кастрюля была пуста.

— Ничего не понимаю, — сказал Грубин. — Неужели оболочка пакета такая тонкая?

— Вот именно! — Минц расхохотался, как фокусник, которому удалось одурачить скептически настроенную аудиторию. — Где оболочка? Ищешь? Ищи. До вечера будешь искать, потому что твой мозг движется по проторенным путям.

— Но если нет оболочки, то как…

— Вот именно — нет оболочки! И не надо оболочки! Измени константу — и не надо оболочки.

— Какую еще константу?

— Поверхностное натяжение жидкости! Это просто и потому…

— Потому гениально, — тихо ответил Грубин.

— Именно поверхностное натяжение заставляет воду собираться в капли, когда она падает с небес на землю. Оно позволяет водомеркам бегать по реке…

Грубин глядел на Льва Христофоровича и поражался. В самом деле, тысячи умных людей обдумывали, как запаковать молоко. Пропитывали бумагу воском, изготовляли консервные банки и бутылки разного размера и формы. И никому не пришло в голову, что можно вообще обойтись без тяжелой, ненадежной и грубой тары… Какие перспективы открываются перед народным хозяйством!

— Ну, как тебе понравилась моя идея?

— Замечательно! — ответил Грубин. — Удивительно, как и все, к чему вы прикасаетесь. Вы просто Мидас! Прикоснулся — получилось золото.

— Да? — Минц был явно польщен. Он был не чужд человеческих слабостей. — Мидас — это слишком. Мидас — фигура отрицательная. Он не думал о человечестве, он думал только о себе. В этом наше принципиальное различие. Но стоит крикнуть…