— Значит, дорога домой есть? И вы всегда это знали! — закричал Егор.

— Не перебивай. Люся уходит в ваш мир на шесть лет. Потом она вернется. Ты тоже можешь вернуться.

Ненормальный юноша заверещал.

— Сеанс заканчивается, — сказала Соня. — Сеанс заканчивается…

— Егор, — приказал Кюхельбекер. — Обними Людмилу. Быстро!

— Быстро! — повторил доктор. — Я не могу больше его удерживать…

Егор успел бросить взгляд в ту сторону и заметил, как Леонид Моисеевич отступает перед надвигающейся на него коляской с идиотом.

Егор схватил Люську. Люська была горячая и вся дрожала.

Черное пятно на занавесе вибрировало. Вот оно начало уменьшаться.

— Шагай! Прыгай! — кричали сразу доктор и Кюхельбекер.

Егор понял, что надо подчиниться.

Держа на руках Люську, которая обхватила руками его шею, Егор шагнул вперед.

И ничего не изменилось.

Он стоял перед занавесом в плохо освещенных кулисах.

Но вокруг не было никого из жителей мира без времени.

Егор опустил Люську на пол.

Люська первой догадалась, что все получилось как надо.

— Послушай, — сказала она.

— Я ничего не слышу.

— Тогда пошли, раз ты такой несообразительный.

Она потащила Егора за руку прочь из-за кулис, мимо рабочих, которые несли фанерную речку, мимо электрика, который копался в распределительном щите. Они дошли до девушки, которая стояла лицом к зеркалу в коридоре и старательно пела гамму.

— Простите, — спросила Люська, — какое сегодня число?

— Сегодня? Второе января. А может, третье. Я всегда числа путаю. Это так несущественно.

— Ой, — сообразил Егор. — Мы вернулись.

— Вот теперь все и начинается, — вздохнула Люська.

Последний сеанс закончился около шести. Мы все проголодались и устали. Егору пришлось хуже всех, но он храбрился. Когда тебе двадцать два и ты кончаешь университет, простительно храбриться в компании людей, ненамного старше тебя, но облеченных правом тебя допрашивать. Больше Егору идти было некуда. Так что для своего спасения Егор избрал позицию участника эксперимента. Не кролика, не свидетеля, а участника. Сотрудника. Для него важнее было место в нашей стае, чем своя роль в событии. Кажется, все мы, кроме Добряка, это понимали и по мере сил Егору подыгрывали. Саша был нетактичен, и Егору ничего не оставалось, как мысленно перевести его на положение прислуги. Тогда можно Добряка игнорировать. Что Егор и делал.

— Все? — спросила Тамара, стараясь услышать от Калерии Петровны, нашего завлаба, отрицательный ответ.

— На сегодня все, — ответила Калерия. — Егор, ты свободен. Я тебе позвоню завтра во второй половине дня. А мы с Гариком останемся поговорим, хорошо?

Я побаивался, что Калерия вызовет для консультации Максима Мирского или еще кого-то из институтских гениев. Мне польстило, что Калерия готова обойтись моей помощью.

Егор попрощался, стоя у кресла, в котором он провел столько часов. Он был и без того тощим, костлявым, а сегодня еще и выглядел изможденным.

— Постригся бы, — в десятый раз напомнила ему Тамара. — Мужик, а с косичкой. И серьга в ухе.

— Я постригусь, — сказал Егор покорно.

Не пострижется он. Из принципа. Может быть, он сам ненавидит свой лошадиный хвост, но не может отступить, отказаться от бравады.

Егор задержался в дверях — его узкая спина замерла в раме. По законам кинематографа он должен был обернуться и произнести самые важные слова. Но Егор не обернулся. Дверь закрылась. И в то же мгновение, словно не в силах терпеть, Добряк сказал:

— Я побежал. У меня на сегодня билеты в Большой театр. На «Жизель».

Добряк ожидал радостных или завистливых воплей толпы, но толпа безмолвствовала. Лишь Калерия произнесла, раскладывая бумажки на столе:

— Иди, Саша, иди.

Добряк неуверенно пошел к двери, а Тамара вслед ему выпустила пулеметную очередь:

— Есть у него билеты. В Большой. Только на завтра. И еще неизвестно, согласится ли она с ним пойти.

— Много знаешь! — рявкнул Добряк и исчез.

— Ты в самом деле знала или придумала? — спросил я.

— Я слышала, как наша новенькая в бухгалтерии рассказывала, — ответила Тамара.

Я не знал ни о новенькой, ни о ее отношениях с Добряком.

— Тамара, сделай кофе, — попросила Калерия. — Если тебе срочно надо домой или в Большой театр, можешь идти.

— Мне никуда не нужно, — обиделась Тамара. — Неужели я не понимаю, что у нас эпохалка?

Ее не разубеждали, Тамара позволила себе углубиться в философию.

— Меня иногда смущает, — проговорила она, гладя компьютер по головке, — насколько мы стали бесчувственными. Ведь на этот раз мы приблизились к раскрытию главной тайны человечества. Две тысячи лет человек размышлял, есть тот свет или это выдумка?

— Тамара, не говори красиво, — взмолилась Калерия.

— Вы, Калерия Петровна, пытаетесь закрыть глаза, — ответила Тамара. — Потому что сами еще не все представляете. Мне самой бывает жалко, что я недостаточно верующая, потому что росла в атеистической семье и в пионерской организации. Но мне дурно делается от последствий!

Не дождавшись реакции начальства, Тамара взяла чайник и пошла в туалет за водой. Мы с Калерией остались вдвоем. Мы молчали.

А в самом деле, Тамара была права. Вот так живешь-живешь, считаешь себя неглупым человеком, работаешь в институте, где отношение к чуду как отношение к подопытной лягушке. Ты не обращаешь внимания на цвет ее изумрудных глаз, а вспарываешь животик и глядишь, как сокращаются мышцы ног. Тебя волнует, хорош ли скальпель, и плевать на то, что в мозгу умирающей лягушки стираются зачатки восхищения красотами Вселенной. А рядом стоит Тамарочка, бездумный серафимчик, и вдруг оказывается, что именно ей приходят в голову идеи, которые должны были бы отяготить тебя.

— Отвлекся? — спросила Калерия Петровна. — Тамарочка натолкнула тебя на размышления о вечном?

У Калерии есть отвратительное свойство угадывать твои мысли в тот момент, когда тебе этого не хочется.

— Куда денешься от мыслей? — признался я.

— А мне приходится думать о завтрашнем докладе на дирекции, где кое-кто начнет доказывать, что я идиотка с больным воображением.

Не кое-кто, а Александр Борисович, понял я. И будет он это делать из черной зависти, что нашей лаборатории досталась такая тема.

— Хотите, я вместо вас схожу и приму удар? — спросил я.

— Чином не вышел, — улыбнулась Калерия, вовсе не желая меня обидеть.

— Тогда я одолжу вам дедушкину саблю, — сказал я.

— А поможет?

— Я в жизни не видел своего дедушки. И вообще никого из родственников.

— Я думаю, он у тебя кантонист, — заметила Калерия. — Сабля ему не положена.

Она включила запись: первое появление Егора в нашей лаборатории. Вот он стоит в дверях, худой, чуть сутулый, открытое приятное лицо городского акселерата. «Здравствуйте, мне сказали, что Калерия Петровна… что я должен все рассказать Калерии Петровне».

— Сейчас я должна ответить себе, — обернулась ко мне Калерия, — на самый главный вопрос. Мне его зададут завтра, как только я войду в зал ученого совета.

— Что за вопрос?

— Ты знаешь, Гарик. Правду ли нам рассказывал молодой человек или соврал.

— И врал три дня без перерыва? Врал в ответ на все наши вопросы?

— Не возмущайся, Гарик. Но ты еще не знаешь, какие на свете водятся лжецы. И некоторые из них побывали в нашей комнате.

— Но зачем ему врать?

— Я не хочу ловить его за руку. Но если Егор не врал, то институт должен начинать новый проект. Возможно, дорогой, а сейчас конец квартала…

— Что вы говорите, Калерия Петровна?

— Я говорю о том, что чудо, даже могущее изменить судьбу всей нашей Земли, после прохождения через бухгалтерию, дирекцию и плановый отдел превращается в тему номер такой-то или проект номер такой-то бис. И, наверное, в этом есть некий высокий смысл. Для того чтобы достичь максимальной объективности в исследовании, мы должны относиться к чуду как к подопытной лягушке.