Теперь уж не оставалось ничего, как добраться до Спесивцева и узнать у него, где Вера. В конце концов, ее любопытство оправдано просьбой Любови Семеновны, ничего в этом нет особенного. Одна бабка попросила другую бабку, а та исполнила ее просьбу.

«Удивительно, — поймала себя Зоя Платоновна, — что я ищу оправдания своему визиту к Спесивцеву, к купидону прошлых лет. Еще полчаса, назад я и не думала об этих людях, а сейчас уже строю пустые теории…»

Харьковская улица причудливо вилась, следуя изгибам горы, веранды выглядывали из деревьев, с заборов свисала сиреневая глициния, одинокий кипарис устроился посреди улицы, и асфальт обтекал его с двух сторон. Зоя Платоновна запыхалась, пока добралась до этого уголка Ялты, не указанного в путеводителях, но наверняка памятного многим тысячам отдыхающих, которые снимали здесь койки.

…В доме четыре шел грандиозный скандал.

Его раскаты Зоя Платоновна услышала за квартал. Толстый, чернявый, голый по пояс мужчина с гаечным ключом в руке требовал у не менее толстой зареванной женщины денег за починку насоса и грозил, если мзды не получит, лишить весь дом питьевой воды досрочно. (Мол, в Ялте сейчас с этим просто. В том смысле, что с пресной водой и так большие сложности, так что начальство даже не заметит маленькой пакости сантехника.) Дом был двухэтажным, каменным, старым, обнесенным верандами и всяческими пристройками так, что первоначальный архитектурный замысел угадать было совершенно невозможно.

Зоя Платоновна остановилась на краю скандала и некоторое время пребывала в роли мирного свидетеля — тем более что была в этой роли не одинока: все жилицы дома свесились со своих веранд, а соседи прижались к заборам, разделившись на партии в зависимости от личных отношений с водопроводчиком и потерпевшей. Скандал тянулся, видно, давно и не намеревался прекращаться. Зоя Платоновна оглядывала лица соседей в надежде увидеть Спесивцева, но вроде бы никто под это описание не подходил. Наконец она выждала паузу в споре, когда стороны переводили дух, и спросила:

— Скажите, Спесивцев Иван Макарович здесь живет?

И туг тишина сразу усугубилась, напряглась и стала пещерной, подземной — слышно было, как разрезает воду километрах в пяти от берега пароход «Адмирал Макаров»,

— Вот, — сказал наконец водопроводчик, — я предупреждал. Толстая женщина вздохнула и ничего не сказала. Первой заговорила девочка с белой челкой, которая выглядывала с веранды второго этажа:

— А деда Ваню они в дом сдали.

— Молчи, — раздался другой голос, и какая-то неведомая сила утянула девочку от края веранды.

— Вы, значит, откуда будете? — уже спокойнее спросил водопроводчик, вдруг обретя своеобразную интеллигентность. — Если из газеты, то я вам прямо скажу — это гнездо пиратства и порока. Я с ней договорился по-человечески, двадцать пять и бутылка, понимаете? Договоренность соблюдают или нет?

— Работы на пятерку, — сказала твердо женщина.

— Я не ставлю под сомнение слова уважаемой Берты Богородской, — сказал водопроводчик, сочетая в этой фразе южную учтивость с южным же презрением, — я ставлю под сомнение ее моральные устои.

— Моральные устои? Это кто мне говорит, простите, о моральных устоях? Твои моральные устои лежат под забором в алкогольном бреду!

— Мои, мадам?

— Простите, — сказала Зоя Платоновна, — мне не ответили, где Спесивцев.

— Вам уже ответили, — сказал водопроводчик. — Они его сдали в дом для престарелых, чтобы завладеть его небольшой комнатой. Теперь они поставили в ней восемнадцать коек и сдают их по четыре бакса с носа, что не мешает экономить на водопроводчике…

Зоя Платоновна сидела на скамеечке в саду дома престарелых и любовалась цветущей олеандрой. Ей сказали, что Спесивцев будет на прогулке, как кончится завтрак, так и выйдет. Так что его можно здесь подождать. Он, правда, сильно болел, даже лежал в больнице, сказала, словно извиняясь, медсестра, но теперь лучше, хотя чего можно ждать, когда человеку уже за восемьдесят, а также расшатанные нервы? А вы ему родственница? К нему ни разу никто не приходил. Мы думали, что у него никого не осталось. Вы не обращайте внимания, что он такой нервный, это старческое, это уже неизбежно.

— А у него нет жены? — спросила Зоя Платоновна.

— Он холостяк, у него жена сразу после войны умерла, он рассказывал. Он ее очень любил. И больше не женился. Это удивительно, какая верность. Но правда, для него это плохо — представьте себе, каково кончать жизнь здесь, у нас… нет, у нас хорошо, питание нормальное и медицинский уход — даже сейчас, вы не думайте. Многие хотят к нам попасть, но все равно — не дом. Правда, я бы не хотела. У вас есть дети?

— Есть, — улыбнулась Зоя Платоновна. — Есть дети. Сестра вывела Спесивцева под руку.

Зоя Платоновна его сразу узнала. Хоть никогда не видела.

Иногда старики становятся похожи на младенцев, таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве — красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. Даже в старости он не похудел.

Только когда он подошел ближе и Зоя Платоновна встала, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, в желтизну, руки морщинисты и чуть дрожали.

Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался понять, кто это мог быть, и вдруг Зое Платоновне стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.

Сестра помогла старику сесть и сказала:

— Я потом забегу, если что надо.

— Не знаю, — оказал старик, — не признаю.

— Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете… — И Зоя Платоновна замолчала, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать — сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?

— Я заходила к вам на Харьковскую, — сказала она после паузы. — Там мне сказали, где вас найти.

— Я туда не поеду, — сказал старик высоким дребезжащим голосом. — Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?

— Вы меня неправильно поняли, — сказала Зоя Платоновна. — Я знакомая Любови Семеновны, вашей… забыла, как называется, в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?

— Нет, — сказал старик быстро. — Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду, ладно?

— Ну, конечно, конечно, — сказала Зоя Платоновна. — Я вас не задерживаю.

— Я пошел, — повторил старик. Голова его тряслась. — Я себя плохо чувствую.

— Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?

— Ой, хитрая! — Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: — Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены.

— А куда она уехала? — спросила Зоя Платоновна.

— Не было, не было, а я сейчас уйду — и тебя не будет, — сказал старик. — Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.

Но никуда он не уходил. Думал, искоса смотрел на Зою Платоновну, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.

— В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры на Песочной и уехали сюда.

— Я один уехал, — сказал старик. — Я холостой. У меня жены не было.

— Вы жили на Песочной улице в Москве? — спросила Зоя Платоновна, вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.

— Я жил в Москве на Песочной улице и никогда этого не скрывал, — сказал старик.

— С женой?

— Не помню, — сказал старик, на этот раз серьезно. — Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов…

Старик стал говорить все быстрее, сбивчивее, Зоя Платоновна оглянулась в поисках медсестры, но той не было поблизости.