Теодор понял, что в его распоряжении несколько свободных минут. И он может позволить себе истратить их ради удовлетворения своего любопытства. Он заглянет — благо для него это возможно — в основной поток времени и увидит, в чем же различие, что там произошло. А потом возвратится сюда. Достав портсигар и перенесясь с его помощью в мир, в котором осталась Лидочка, Теодор увидел, как от пруда бредет к дому Александрийский. Живой. И понял, что Матя убит… Потом он встретил Лиду, поговорил с ней. И поспешил обратно. И вовремя.

Черный силуэт Алмазова показался на фоне дома. Алмазов бегом спускался по дорожке.

— Я уже заждался, — сказал Матя.

— Идите в дом! — приказал Алмазов. — Вы ничего не знаете, ничего не видели. Быстро!

— А как же?…

— Я уже распорядился.

— Может, нужна моя помощь? — Голос у Мати был глухой, заискивающий.

— Идите к едреной матери! Чтобы я вас до завтра не видел!

Матя пошел в гору. Он горбился, и ноги плохо слушались его, как будто он был пьян.

Алмазов поглядел ему вслед.

Потом, когда Матя растворился в темноте и отдаленно хлопнула дверь в дом, Алмазов с отчаянием ударил по столбику беседки так, что беседка пошатнулась. И изощренно, длинно выматерился.

Теодор был в недоумении. Он понимал, что положение Алмазова было затруднительным, но вряд ли можно считать его отчаянным, трагическим. В сущности, Алмазову не было дела до Александрийского, которого можно отвезти в Москву и там сдать в морг как скончавшегося от сердечного приступа, вряд ли Алмазова могла беспокоить смерть Полины, от которой было совсем несложно избавиться. Матя теперь привязан к нему. Для Алмазова события сложились очень выгодно. Но Алмазов в отчаянии… Почему? Чего-то Теодор не знал.

Так и не догадавшись о причине отчаяния Алмазова, Теодор дождался, когда через час к пруду спустились люди в темных плащах и кепках, по-военному похожие друг на друга. Он наблюдал за тем, как унесли тело Александрийского и, приглушенно переговариваясь, погрузили его в черный фургон, который подогнали к воротам. Пока все это происходило, другие люди вытащили из колодца и перенесли к тому же фургону тело Полины. Обыскав его, Алмазов разрешил кинуть его внутрь фургона. И лишь после того, как фургон уехал, Теодор тоже покинул Узкое, убежденный, что последующие события не будут иметь отношения к санаторию.

Алмазов злился из-за того, что догадался, кто похитил его наган. Это могла сделать только Альбина, в отчаянии от коварства чекиста, так долго скрывавшего смерть ее мужа. Это была ее месть, и наган предназначался для него, Алмазова!

Его вовсе не смущала нелепость такого предположения. Зачем его невольной любовнице передавать оружие немощному старику, когда куда проще совершить казнь самой? Главное: наган был украден и использован с преступными целями…

Как только фургон с трупами уехал, Алмазов кинулся к себе в комнату, возле которой он заранее поставил сотрудника, приказав внутрь не заглядывать, но и не выпускать никого. Сотрудник шепотом доложил, что происшествий не было, и был отпущен.

Убедившись, что он один, Алмазов толкнул дверь — она была закрыта изнутри на щеколду. Он даже не стал стучать. Он отступил на шаг и, вложив в рывок всю свою злость, буквально прыгнул на дверь — легко ее вышиб.

Но он не услышал шума от падения двери на толстый ковер, потому что его взгляд сразу же уперся в стройные ноги Альбины в черных шелковых чулках.

Видно, Альбина подвинула под люстру стол и завязала веревку на крюк, на котором крепилась люстра. А потом оттолкнула стол — он был легкий и неслышно опрокинулся на ковер.

Алмазов стоял в дверях — даже не закроешь, дверь лежит у ног. Тошнота подступила к глотке, он не мог заставить себя дотронуться до женщины, которая так нагло обманула и обокрала его, несмотря на то что он относился к ней с глубоким искренним чувством.

Алмазов был разгневан, потому что никому, выходит, нельзя на всем свете довериться, нельзя даже чуть-чуть, на щелку, приоткрыть душу и впустить туда чужого человека. И если бы она оказалась живой, в тот момент он добил бы ее собственными руками, переломал бы шейные позвонки, сжав горло сильными пальцами.

Приступ злобы быстро прошел. Алмазов был человеком действия и понимал уже, что каждая лишняя минута для него смертельно опасна: стоит какому-нибудь из местных мухоморов выйти по нужде, как Алмазову обеспечен смертный приговор — тут уж не важно, за убийство ли жены врага народа или за половую связь с этой женщиной.

Алмазов поднял дверь и приставил ее к дверному проему, чтобы застраховать себя от случайного взгляда из коридора. Затем он поставил на ножки стол, залез на него. Стол пошатывался — он не был рассчитан на такой вес. Алмазов поддержал одной рукой легкое, еще теплое тело Альбины. Стол выдержал. Другой рукой он, напрягшись, сорвал с крюка веревку.

Затем Алмазов сел со своей ношей на стол, опустил ноги, спрыгнул на ковер и отнес тело к дивану — шума не было.

Он положил Альбину на диван и снял с шеи петлю. Теперь он уже не испытывал к ней ненависти. Важнее было избавиться от совсем уж лишнего трупа.

Лицо Альбины было спокойно и не похоже на лицо удавленницы, оно даже сохранило свою красоту. Алмазов провел рукой по щеке и прошептал:

— Дура ты, дура.

Неожиданно веки Альбины дрогнули — чуть-чуть. Алмазов боялся верить собственным глазам — а вдруг он ошибся, — это было бы слишком большим везением! Он взял кисть ее руки, стараясь уловить пульс, и уловил его — слабый и частый.

— Идиотка, — говорил он ей потом на допросах. Он никому, разумеется, не доверил эти допросы. Могли всплыть интимные подробности их отношений, смертельно опасные для карьеры Алмазова. — Идиотка! Даже повеситься толком не смогла!

Альбина смотрела на него виноватыми, полными слез глазами, она и в самом деле раскаивалась в одном — что неправильно повесилась, — а теперь ей уже не дадут повеситься. Веревка была слишком толстой для такой легкой женщины, она прошла под подбородком и за ушами…

Алмазова она разочаровала. Так и не сказала ему, кому передала наган, и не назвала сообщников. Впрочем, Алмазов и не настаивал — дело прошлое. Теперь есть куда более важные дела!

Он мог и, наверное, в интересах дела должен был пристрелить Альбину.

Он объяснил ей эту необходимость.

— Как знаешь, — сказала Альбина.

На первых допросах он ее бил, потому что когда-то она ему сказала, что страшно боится боли, и, когда в постели, овладевая ею, он делал ей больно, она вскрикивала и умоляла ее пожалеть.

Теперь она словно не чувствовала боли. Только следы остались — на лице и на груди. Алмазов не всегда мог сдержаться.

В конце концов расстрела он ей не подписал. Всего пять лет как жене врага народа. Он не считал себя изувером и сам платил за свои ошибки.

Ни Алмазов, ни Шавло не читали Фрейда, этого матерого идеалиста и фактического прислужника реакционных кругов Запада, которого вообще мало кто знал в Советском Союзе. Но в постоянной двойственности их отношений, в сплачивающей их ненависти было нечто от фрейдистских мотивов. Оба мечтали о дне, когда увидятся в последний раз, но представляли себе этот день по-разному, хотя с обязательным унижением, а то и уничтожением соперника и союзника. Алмазов и Шавло были не только связаны общим делом, на карту которого они поставили свои жизни, но и самой тайной зарождения этого дела. Они были чем-то схожи с опостылевшими друг другу супругами, которые тем не менее оборачивают общий фронт против соседей или иных врагов: ведь им столько раз приходилось сообща отстаивать казавшееся окружающим бредовым и пустым дело, искать союзников, переубеждать скептиков и плести интриги против недоброжелателей. Положение усугубилось еще более, когда пал их покровитель, всесильный нарком НКВД Генрих Ягода, — он был уничтожен, а с ним пошли под расстрел почти все высшие чины наркомата, отменные палачи и опытные следователи, дерзкие шпионы и ловкие администраторы — Сталин убрал целое поколение чекистов, взлелеянное еще Дзержинским и неспособное, как оказалось, к беспредельному террору, который был поручен ими же взращенному третьему эшелону бессовестных, бессмысленных, садистских убийц. Тогда, два года назад, ни Шавло, ни Алмазов не были уверены, что проведут на свободе еще одну ночь, их взаимная ненависть еще более усугубилась от опасности, которая могла, как молния, избрать одного из них, а могла поразить обоих.