«Спесивцев Иван Макарович проживает в Ялте с 1948 года, по улице Харьковской, в доме четыре. Спесивцева Вера Семеновна в Ялте не проживает».

Теперь уж ничего не оставалось, как добраться до Спесивцева и узнать у него, где Вера. В конце концов, любопытство Лидочки оправдано просьбой Любови Семеновны, ничего в этом нет особенного. Попросила тебя об услуге приезжая бабушка, а ты исполнила ее просьбу.

«Удивительно, — поймала себя на мысли Лидочка, — что я ищу оправдания своему визиту к Спесивцеву, к Купидону прошлых лет. Что я решила, что он убил Веру? Из ревности? Еще полчаса назад я и не думала об этих людях, а сейчас строю пустые теории…»

Улица Харьковская причудливо вилась, следуя изгибам горы, веранды выглядывали из-за деревьев, с заборов свисала сиреневая глициния, одинокий кипарис устроился посреди улицы, и асфальт обтекал его с двух сторон. Лидочка запыхалась, пока добралась до этого уголка Ялты, не указанного в путеводителях, но наверняка памятного многим тысячам отдыхающих, которые снимали здесь койки. И смутно знакомого Лидочке по каким-то детским воспоминаниям.

…В доме четыре шел грандиозный скандал.

Его раскаты Лидочка услышала за квартал. Толстый, почти черный, голый по пояс мужчина с гаечным ключом в руке требовал у менее толстой зареванной женщины денег за починку насоса и грозил, если мзды не получит, не только лишить весь дом питьевой воды, но и вообще снести его с лица земли. Дом был двухэтажным, каменным, старым, обнесенным верандами и всяческими пристройками так, что первоначальный архитектурный замысел угадать было совершенно невозможно.

Лидочка остановилась на периферии скандала и некоторое время пребывала в роли мирного свидетеля — тем более что была в этой роли не одинока — все жильцы дома свесились со своих веранд, а соседи прижались к заборам, разделившись на партии в зависимости от личных отношений с водопроводчиком и потерпевшей. Скандал тянулся, видно, давно и прекращаться не намеревался. Лидочка оглядывала лица соседей в надежде увидеть Спесивцева, но вроде бы никто под это описание не подходил. Наконец она выждала паузу в споре, когда стороны переводили дух, и спросила:

— Скажите, Спесивцев Иван Макарович здесь живет?

И тут тишина сразу усугубилась, напряглась и стала пещерной, подземной — слышно было, как разрезает воду километрах в пяти от берега пароход «Адмирал Макаров».

— Вот, — сказал наконец водопроводчик. — Этим и должно было кончиться.

Толстая женщина вздохнула и ничего не сказала.

Первой заговорила девочка с белой челкой, которая выглядывала с веранды второго этажа.

— А деда Ваню они в дом сдали.

— Молчи, — раздался женский голос, и какая-то неведомая сила утянула девочку от края веранды.

— Вы, значит, откуда будете? — спросил водопроводчик. — Если из газеты, то я вам прямо скажу — это гнездо пиратства и порока. Я с ней договорился по-человечески, двадцать пять и бутылка, понимаете? Договоренность соблюдают или нет?

— Работы на пятерку, — отрезала женщина.

— Я не ставлю под сомнение слова уважаемой Берты Богородской, — сказал водопроводчик, сочетая в этой фразе южную учтивость с южным презрением, — я ставлю под сомнение ее моральные устои.

— Моральные устои? Это кто мне говорит, простите, о моральных устоях? Твои моральные устои лежат под забором в алкогольном бреду!

— Мои, мадам? А вы их когда-нибудь видели?

— Как же можно увидеть то, чего нет?

— Простите, — сказала Лидочка, — мне не ответили, где Спесивцев?

— Вам уже ответили, — сказал водопроводчик. — Эти люди сдали Ивана Макаровича в дом для престарелых, чтобы завладеть его небольшой комнатой. Теперь они поставили в ней восемь коек и сдают их по два рубля с носа, что не мешает им экономить на водопроводчике…

Лидочка сидела на скамеечке в саду дома престарелых и любовалась цветущей сливой. Ей сказали, что Спесивцев выйдет на прогулку, как кончится завтрак. Так что его можно здесь подождать. «Он, правда, сильно болел, даже лежал в больнице, — сказала, словно извиняясь, медсестра, — но теперь ему лучше, хотя чего можно ждать, когда человеку уже восемьдесят? А вы ему родственница? К нему ни разу никто не приходил. Мы думали, что у него никого не осталось. Вы не обращайте внимания, что он такой нервный, это старческое, это уже неизбежно».

— А у него нет жены? — спросила Лидочка.

— Он холостяк, у него жена сразу после войны умерла, он рассказывал. Он ее очень любил. И больше не женился. Это удивительно, какая верность. Но, правда, для него это плохо — представьте себе, каково кончать жизнь здесь, у нас… нет, у нас хорошо, питание нормальное и медицинский уход, вы не думайте, у нас вымпел облздравотдела за показатели, многие хотят к нам попасть, но все равно не родной дом, правда? Я бы не хотела… У вас есть дети?

— Есть, — улыбнулась Лидочка. — Есть дети.

Сестра вывела Спесивцева под руку. Лидочка его сразу угадала. Хоть никогда не видела.

Иногда старики становятся похожи на младенцев. Таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве — красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. И в старости он остался таким же.

Только когда он подошел ближе и Лидочка поднялась, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, с желтизной, руки морщинисты и мелко дрожали.

Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался сообразить, кто это мог быть, и вдруг Лидочке стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.

Сестра помогла старику сесть и сказала:

— Я потом подбегу, если что надо.

— Не знаю, — сказал старик, — не признаю.

— Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете… — И Лидочка замолкла, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать — сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?

— Я заходила к вам на Харьковскую, — сказала она после паузы. — Там мне сказали, где вас найти.

— Я туда не поеду. Там они меня травят, — сказал старик высоким дребезжащим голосом. — Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?

— Вы меня неправильно поняли, — сказала Лидочка. — Я знакомая Любови Семеновны, вашей… забыла, как называется… в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?

— Нет, — сказал старик быстро. — Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду на гимнастику. Я каждый день гимнастикой занимаюсь.

— Ну конечно, конечно, — сказала Лидочка. — Я вас не задерживаю.

— Я пошел, — повторил старик. Голова его начала трястись. — Я себя плохо чувствую. Меня следует оберегать.

— Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?

— А вот и не найдешь! — Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: — Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены. Я холостой!

— А куда она уехала? — спросила Лидочка.

— Не было, не было, а я сейчас уйду, и тебя тоже не будет, — сказал старик. — Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.

Но никуда он не уходил. Сидел, искоса поглядывая на Лидочку, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.

— В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры в Среднем Тишинском и уехали сюда.

— Я один уехал, — сказал старик. — Я холостой. У меня жены не было.

— Вы жили в Среднем Тишинском переулке в Москве? — спросила Лидочка. Вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.

— Я жил в Москве в Среднем Тишинском и никогда этого не скрывал, — сказал старик.

— С женой?

— Не помню, — сказал старик, на этот раз серьезно. — Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов…