И это место было настолько страшным и окончательно мертвым, что даже Ежова проняло. Народный комиссар первым пошел прочь, он уже не пел и отказался от стакана водки, предложенного верным капитаном.

Он не спросил, где Шавло, — словно забыл о нем.

Потом случился печальный казус — обвалилась стена, стоявшая посреди города, и погребла под собой вставшего слишком близко фотографа Хазина. Его сразу вытащили, чтобы не потерять отснятые пленки, но Хазин был мертв.

Рассказывая о возвращении из города, Алмазов не упомянул — то ли забыл, то ли не счел нужным — о последних словах Ежова, сказанных уже в машине.

— Ну как? — спросил тот. — Сможем мы порадовать Хозяина?

— Если не подвели оператор и фотограф, — сказал Алмазов.

— Ты этим займешься.

— Постараюсь.

— Должен понять, кого он теряет, — сказал Ежов сонно. И тут же заснул. И так крепко, что сержанту пришлось на руках отнести его в штабной вагон.

Алмазов понял, что Ежов все время думал об угрозе Берии — и напился он не столько от радости свершения, как от неуверенности, спасет ли его эта бомба от расправы Хозяина.

А Матя отошел часа через два — тоже отоспавшись в своем институтском кабинете на черном коленкоровом диване.

— Что-то голова болит, — сказал Алмазов в конце разговора, перешедшего на деловые рельсы. Ведь институт продолжал жить, хоть и был взбудоражен взрывом — как ни старались, скрыть его от заключенных и вольных ученых было невозможно. Многие видели атомный гриб и уж обязательно слышали голос бомбы. А со следующего дня на полигон вывезли группы контроля и специалистов — прочнистов, медиков, физиков, оружейников… И было приказано принять меры по защите от радиации — они шли в ватных масках, а то и противогазах, в плотной одежде.

Нарком Ежов уехал в тот же день, не попрощавшись с Шавло. И велел передать, чтобы Шавло был готов к вызову в Москву. А в ближайшие дни Шавло пришлось беседовать со своими коллегами — он не мог более держать их в неведении, раз уж владел только секретом Полишинеля.

Совещания оказались бурными — Матя даже не ожидал такой реакции коллег. Правда, он и не ждал поздравлений и шумной радости — даже после обещания Алмазова выпустить в ближайшее время всех теоретиков. Никто не поверил этому обещанию. Как сказал Скобельцын, любые бандиты обязательно заметают следы — живые свидетели не нужны.

— Нет, — говорил Шавло, стараясь казаться откровенным. — Наступило наше время. Мы с вами выпустили джинна из бутылки, и только мы можем его укротить.

Мало кто поверил Шавло — он был давно и слишком многими нелюбим.

На удивление мало в институте оказалось и настоящих патриотов, проникшихся гордостью за успех социалистической страны. Они, конечно, были, но в их искренности можно было сомневаться. И еще меньше оказалось поверивших в тезис Мати о миротворческой функции атомной бомбы.

— Для этого ты должен отвезти все расчеты в Европу или в Америку. Если я тебе пригожусь для этого, я готов в любой момент, выдай только буханку хлеба и новые сапоги, — мрачно пошутил Капица. Шутка была опасной даже здесь, в комнате, где сидели полтора десятка физиков.

— К сожалению, — откликнулся Александров, — теперь у Сталина есть по крайней мере два-три года форы, прежде чем весь мир сообразит, что без бомбы не проживешь. А за это время он сможет такого наворотить… — Александров присвистнул, все смотрели на Матю, и, как ему показалось, с ненавистью. Он ушел, хлопнув дверью, потому что решил, что они ему просто завидуют. И это всегда было и будет. Правда, в одном он был с ними согласен — теперь, после первого успеха, их шансы выйти отсюда живыми сильно уменьшились.

Матя ждал головной боли, тошноты — он знал о некоторых симптомах радиационного облучения, но пока Бог миловал. Алмазов жаловался на мигрень, но Матя успокаивал его — вернее всего, Ян переутомился. Ян не сказал Мате, что у него начали выпадать волосы, он даже поначалу не связал это со взрывом, а врач в госпитале сказал, что это нервное.

На двенадцатый день пришла наконец шифровка из Москвы — отбыть самолетом для отчета на Политбюро. Вызывали Матю и Алмазова. Последнему приказано было забрать все проявленные пленки, фотографии и образцы.

Сидеть и мерзнуть в подвале не было сил. Но и выходить днем было слишком опасно. Хоть и шел дождь, было сумрачно и пасмурно, все равно их заметят, как только они выйдут в тундру. С другой стороны, с каждым часом, с каждой минутой растет опасность того, что на полигон приедут всякого рода специалисты и начнут подводить итоги.

Когда еще через час Андрей выглянул из подвала, он увидел, что дождь усилился и смешан со снегом.

Он подумал, какие сейчас придумывают предлоги эти специалисты и охранники, которым надо вернуться на полигон, отыскать и опознать трупы, измерить разрушения, только чтобы не вылезать в эту страшную непогоду.

Но дальнейшее зависело, разумеется, от того, насколько начальство убеждено, что надо спешить и начинать работы сразу.

Поставив себя на место начальства, которое все равно останется под крышей, в тепле и уюте, при стакане водки, Андрей решил, что он бы уж наверняка погнал подвластных ему мыслителей и воинов разбираться с тем, что они натворили. О чем и сообщил, спустившись в подвал, Альбине.

— А слон? — спросила Альбина.

— Что вы имеете в виду?

— А слона тоже убили?

— Боюсь, что убили, — сказал Андрей и понял, что ему жалко профессора Семирадского куда больше, чем несчастного слона.

— Давайте пойдем отсюда, — сказала Альбина. — Мне тоже невмоготу здесь больше сидеть, как будто ждать, когда придут и тебя свяжут. И к тому же здесь очень вредный воздух. Я это чувствую, я очень интуитивная — каждая минута здесь очень опасна для жизни.

— Тогда пошли, — с облегчением согласился Андрей. Любое движение было выходом. — И пускай погода будет отвратительной. Чем гаже, тем нам лучше.

Альбина направилась было к лестнице, но Андрей заставил ее надеть ватник Айно — Альбина отказывалась, на ватнике была кровь, но Андрей сказал, что в ином случае он с ней никуда не пойдет, — она обязательно замерзнет ночью в тундре.

— И если вы намерены мстить за Айно, — продолжал Андрей, — то для этого нужно как минимум остаться в живых.

Он держал ватник, как держат манто, помогая даме надеть его. И Альбина повернулась к Андрею спиной и надела ватник, как манто, — он был ей велик, чуть ли не до колен, Андрей помог завернуть рукава — некрасиво, но надежно.

— Он тяжелый, — пожаловалась Альбина.

— Потерпите, — сказал Андрей. Сам он позаимствовал у покойника ушанку — своя была совсем драной и без уха.

Поднявшись из подвала и выйдя к выходу из кирхи, они остановились, не в силах сделать следующий шаг — так яростен был напор мокрого снега. Они простояли несколько минут, прижимаясь к стене под козырьком, оставшимся от крыши кирхи, пережидая это бешенство стихий, и, когда снег чуть приутих и сменился снова дождем, они услышали в отдалении сквозь стук дождя и негромкий унылый вой ветра шум тракторного или танкового мотора. Андрей был прав — кто-то направляется сюда, несмотря на безумство стихий.

Этот звук заставил их решиться.

— Нам налево, — сказала Альбина, — практически на север, вы умеете идти по звездам?

— Вы обещаете мне звезды этой ночью?

— Не знаю, — сказала Альбина тихо, словно отвечала на экзамене и не могла решить задачу.

— Лучше бы, чтобы их не было, — сказал Андрей, — звезды означают мороз. А нам он не нужен.

— Но снег нам тоже не нужен. Мы заблудимся и умрем, — сказала Альбина.

— Вы можете вернуться в зону, — сказал Андрей.

— Вы же знаете, что я этого не сделаю.

Они пошли налево, и дождь бил в спину — сразу стало холодно, они промокли, но все же это было лучше, чем идти против ветра. Под ногами была жижа из снега с водой и грязью, к тому же улица превратилась в полосу препятствий, и по сторонам торчали обломанные зубы первых этажей. Самих домов не существовало. Они превратились в кирпичные завалы. Наверное, можно было бы вернуться и поискать другой путь, но Андрей опасался, что к площади уже выехали тракторы, потому упорно тащил несчастную Альбину через завалы, зная, что сама-то улица коротка, — завалы должны кончиться через пятьдесят метров.