Но когда он решил, что они уже преодолели самые сыпучие и крутые завалы, их ждало препятствие, неожиданное и особенно скорбное: перегородив проход грудой обожженного и даже пахнущего жареным мяса, лежал слон, — видно, боль от ожога или ран, полученных при взрыве, была столь велика, что заставила его подняться и побежать прочь.
Альбина начала плакать — Андрей знал, что она плачет, по ее всхлипам, но слез не было видно — Альбина уже промокла, и поля ее старенькой шляпки обвисли, как у старой поганки.
Пришлось влезть внутрь бывшего дома, чтобы обогнуть тушу, но тут Андрей увидел торчащую из-под кирпичей почти черную руку с растопыренными пальцами — там погиб невольный обитатель дома. Андрей резко потащил Альбину еще дальше в сторону, чтобы она не заметила этой руки.
Внезапно они оказались на пустом открытом пространстве — если здесь и были какие-то строения, то их смело взрывной волной. По ровному и мокрому полю сильный ветер катил камешки и какие-то тряпки. Впереди лежал труп — Андрей хотел обойти его, но Альбина смело направилась к нему, и только тогда Андрей понял, что это почему-то оставшееся целым, принесенное сюда взрывом чучело с лицом Гитлера. По странному совпадению он сам раскрашивал его за день до взрыва.
— Я думаю, — сказала Альбина, — что вам лучше снять с него шинель. Вам будет теплее.
— Нет, — ответил Андрей. — Я не хочу. Это не брезгливость — она насквозь промокла, и мне будет тяжело идти.
Альбина не стала спорить, и они пошли дальше. Тут они снова услышали треск мотора — по направлению к ним ехала танкетка.
Им пришлось спрятаться за пустым и обгоревшим танком — в своем путешествии они приблизились к центру взрыва — к парашютной вышке, от которой остались лишь оплавленные устои — как оплывшие металлические пальцы…
Неподалеку шел человек. Он был одет как зэк, но не был зэком, потому что к его груди на ремнях была прикреплена металлическая шкатулка, которую этот человек, присев на корточки, как раз открыл и положил оплавленный кусочек металла, подобранный из грязи. Человек тоже услышал треск мотора танкетки, выпрямился, огляделся в поисках убежища и быстро побежал к обгоревшему танку, за которым прятались Андрей и Альбина.
Увидев их, он сразу сообразил, что они такие же, как и он, беглецы, и потому сказал:
— Привет товарищам по несчастью! — И приложил палец к губам, призывая к молчанию.
Грохот мотора приближался — танкетка медленно ехала по пустырю, верхний люк был открыт, в нем стоял танкист в каске и шлеме. Танкетка миновала их укрытие и повернула в сторону бывшего зоопарка.
Лицо неизвестного зэка — а Андрей был убежден, что не видел его при заселении города и не встречал раньше на строительстве, — было измазано грязью, словно он по уши угодил в лужу, и Андрей рассудил, что тот измазал себя нарочно, для камуфляжа.
Затем опытный взгляд Андрея определил, что ватник, хоть и обыкновенный на вид, слишком нов и чем-то в пошиве отличается от обычного. Возможно, аккуратностью пошива. На ногах у зэка были хорошие непромокаемые сапоги.
— Давайте знакомиться, — сказал зэк, придерживая левой рукой на груди металлический ящик, — Иван Васильев, ссыльный, почти вольный, и можно сказать — случайный прохожий.
Правый карман ватника оттопыривался, и Андрей был почти убежден, что там у зэка пистолет.
Переодетый чекист? Но какого черта им нужно переодеваться в своем доме? Скорее все же не зэк и не ссыльный — но ряженый.
— Не надо меня так разглядывать, — сказал зэк, — от этого я не стану ни хуже и ни лучше. Какой есть, такой есть.
— А кто вы на самом деле? — спросила Альбина.
— Почему вас это волнует? Вы боитесь, что я возвращу вас на место обязательного пребывания?
Голос зэка был знаком, словно когда-то в юности, в давнем прошлом он его встречал, не был близок, но встречал. Значит, прошло двадцать лет? И фамилия Васильев, хоть и вполне обыкновенная и носимая многими тысячами людей, сочеталась именно с этим голосом и с этим веселым и ненадежным взглядом жуира и авантюриста…
Васильев тоже присматривался к Андрею, будто старался что-то вспомнить. Хотя и Андрея после пяти лет лагерей вряд ли узнала бы собственная жена.
— В сущности, я тут все дела закончил, — сказал Васильев. — И собираюсь домой. А вы?
Он уже был убежден, что видит беглецов из здешних лагерей или даже из самого Полярного института, которые воспользовались взрывом, чтобы удрать в тундру, откуда они живыми не выберутся. Но они еще могут сослужить свою последнюю службу Третьему рейху.
— Мы тоже уходим, — сказал Андрей. Что-то связанное с этим Васильевым было ему неприятно. Он пожилой, ему за пятьдесят. Значит, в Гражданскую было тридцать?
— Может быть, пойдем вместе? У вас есть цель?
Андрей взглянул на Альбину. Он медлил с ответом. Встреча с этим Васильевым могла быть спасением, а могла, и более вероятно, оказаться ловушкой.
— У нас есть цель, — сказала Альбина.
— И наверное, со мной не по дороге.
— Наверное, не по дороге.
— Хотя несчастные всегда должны тянуться друг к другу. Вместе мы сильнее любой танкетки. — И Васильев махнул рукой в сторону бывшего города. — Кстати, как этот город назывался?
— Берлин, — сказал, не задумываясь, Андрей.
— Как трогательно! — обрадовался почему-то Васильев. Левая рука Васильева лежала пальцами на ящичке, пересекая грудь, и именно это заставило Андрея вспомнить военлета Васильева, которого он знал во время той войны. К счастью, не очень близко. И стоило вспомнить, кто этот авиатор, как остальные, связанные с ним воспоминания сложились в непрерывную цепочку.
— Вы были в Трапезунде в семнадцатом году? — спросил Андрей.
— Теперь я тебя вспомнил, юный археолог, — сказал Васильев, — и видно, я старею, и меня пора пустить на мыло — нельзя забывать старых знакомых.
Что бы ни было в прошлом, но сейчас старое знакомство сразу устранило барьер отчужденности, хотя на самом деле для этого не было оснований, — Васильев, даже воскресший в памяти, мог оказаться, к примеру, агентом НКВД или бандитом…
— Так вот, милая барышня, — сказал Васильев, — мы с вашим спутником старые приятели, и это дает мне основание, как старшему товарищу, задать вам прямой вопрос — а ваша воля отвечать или нет: куда и откуда вы бежите?
— Мы бежим вон туда, — просто ответила Альбина. — Я знаю, где есть брошенные бараки, в которых можно пока спрятаться.
— И помереть от голода и холода?
— У нас есть немного картошки и бурака, — сказала Альбина. — Мы будем ловить рыбу, а потом пойдем дальше. Ведь надо попробовать. Правда?
И вопрос был таким откровенным и детским, что Васильев неожиданно для самого себя был растроган голосом и словами этой несчастной блеклой худенькой женщины в громоздком рваном ватнике поверх вытертой до корней меха шубки и в шляпке, поля которой обвисли от воды, словно щупальца у черноморской медузы.
— Разговор окончен, — сказал тогда Васильев. — Вы идете со мной. И вам придется мне довериться. Я обещаю вам еду и ночевку, я постараюсь, но не обещаю, что смогу помочь вам выбраться отсюда. Правда, не бесплатно. Но я полагаю, что самое глупое в нашем положении — вести беседы под дождем в ожидании, когда сюда явится оцепление, чтобы заняться вынюхиванием и выслеживанием. Большевики делали этот фейерверк не для развлечения, а потому, что им хочется убивать людей. Пошли.
И Васильев пошел от танка в тундру, к неглубокому распадку, где тек весенний ручей, вздувшийся от дождя, — склоны распадка могли скрыть их от взгляда со стороны.
Начало темнеть, но сумерки обещали быть длинными, дождь постепенно вылился весь, и стало холоднее — к тому же все они промокли насквозь. Васильев шел впереди и часто поправлял ремень, на котором висел металлический ящик. Ему было тяжело.
За Васильевым шла Альбина, Андрей замыкал шествие. Они почти не разговаривали. Говорить было трудно, каждое слово отнимало кусочек тепла и сил. Порой приходилось заходить в ручей, чтобы перебраться на другой берег, — ручей вилял по долинке. Но все равно, как объяснил Васильев, так идти лучше, чем выше, по открытому месту. Здесь по крайней мере твердая земля, песок и камни.
