— Альбина, Аля, — заговорил Андрей. — Простите, пожалуйста, простите, но все может случиться… завтра нас больше не будет… И мы с вами, понимаете, мы обязаны… это наша судьба.

— Андрей, — сказала Альбина шепотом, — не надо, нас же слышно — каждое слово…

Андрей замер от этих слов и услышал, как мерно шагает сверху Айно.

— Он не услышит, не бойтесь, — сказал Андрей шепотом. Он поцеловал Альбину в шею, в щеку, в глаз…

— Пожалуйста, — просила Альбина, — это вам вовсе не нужно, у вас есть девушка или жена, у вас есть девушка?

— Мы сейчас только вдвоем, — отвечал Андрей и понимал, что, какие бы слова сейчас ни сказала Альбина, его тело их опровергнет. — Вам тоже надо, — шептал Андрей. Он отступал, притягивая Альбину к себе, — вам тоже, это же последний раз!

Он упал на топчан спиной — мягко, как падал в волейболе, — с таким расчетом, чтобы Альбина упала на него, — и это ему удалось — ее мягкая шубка накрыла его, как теплая палатка, и он стал целовать щеки, губы, глаза Альбины, крепко сжав ладонями ее виски.

— Это неправильно, это не так. — Слова Альбины вырывались из ее губ между поцелуями. — Это нам приказали, мы не любим друг друга, это их приказ… неужели вы не понимаете, что он хотел меня убить еще до смерти, — он отдал меня, чтобы унизить в последний день!

Андрей слышал эти слова, но не понимал их — он же был назначен хозяином этого нежного и даже в лагере, в грязи, не ставшего грязным существа… Андрей повернулся так, чтобы Альбина оказалась под ним.

— Вы меня хотите изнасиловать? — спросила Альбина, отвернув голову и сжимая ноги, чтобы Андрей не мог овладеть ею.

Шаги сверху прекратились, будто Айно слышал. Потом возобновились.

«Странно, — подумал Андрей, — почему я слышу эти шаги, ведь я ничего не должен слышать. Я же люблю эту женщину, и, кроме нас, никого не осталось на свете».

— Но я вам нравлюсь, правда? — шептал он, стараясь раздвинуть ноги Альбины.

— Да, конечно, вы очень милый… Погодите, мне надо уйти, на минутку, мне надо вниз, понимаете? Мне надо в туалет.

— О господи! — вырвалось у Андрея. Он был цивилизованным человеком, он не мог игнорировать просьбу женщины, но в этом было нечто, уничтожающее страсть.

Он с трудом заставил себя отодвинуться и сказал:

— Я жду, скорее.

Альбина не ответила. Она отходила к двери, оправляя платье под расстегнутой шубкой.

Андрей сел на войлоке. Его колотило. Но не от холода.

— Скорее же, — сказал он.

— Простите, Андрей, — сказала Альбина. — Вы такой молоденький, вы еще совсем мальчик.

Она повернулась и исчезла в черном проеме двери. Андрей не сразу понял, что ее последние слова — прощание. Но тут он услышал — шаги наверху снова замерли. Айно слушает.

Из темноты, с лестницы донесся тихий голос Альбины:

— Айно ждет меня, простите, Андрей, но я должна пойти к нему… Я так хочу…

— Что?

Каблуки башмаков Альбины быстро затопали по лестнице, и слышно было, как Айно пошел к двери. Как он встретил Альбину. Их голоса зазвучали неразборчиво, как во сне.

Андрей вскочил. Он побежал к двери. Остановился в поисках какого-то оружия. Он должен был испугать этого Айно, заставить его отдать чужую жену…

Уже дотронувшись до косяка двери, он понял, что никуда не побежит. Никого не будет бить и не будет битым… Возбуждение, владевшее им, проходило быстро, может, потому, что стало очень холодно, а может, и оттого, что само это возбуждение было истеричным и преходящим, сродни возбуждению кобеля.

«Черт знает что… что со мной? Я хотел навязать женщине себя, свое вожделение, как насильник. За что? Ей так плохо — ей хуже всех — она же слабая, она же бессильна…» Голоса наверху прервались. Прекратились и шаги. Он долго прислушивался: ночь была прозрачна и полна звуков — то голоса с улицы, то удара по металлу, то далекого рева мотора, то шума пролетающего в стороне самолета… Но сверху лишь изредка доносились обрывки невнятного шепота.

И чем дальше, тем глупее казалось собственное кобелиное поведение.

Хотя, впрочем, было и грустно. Потому что если завтра придет смерть, то лучше, если она придет после этого… а почему лучше?

Может, именно этой ночью легче будет убежать? В тундру, на верную смерть? Он подошел к окну. И как раз в тот момент под окном не спеша проходил патруль. Город Берлин все же охранялся.

Неожиданно сверху донесся слабый стон, шевеление — заскрипели доски… «Черт, — мысленно выругался Андрей, — теперь спать не дадут». Но без злобы. Он закутался в войлок, даже уши заткнул, чтобы не слышать все более неосторожных звуков сверху… и заснул.

Так прошла его ночь в городе Берлине.

На следующий день Матя проснулся рано. За окном каморки, забранным решеткой, синело утро. Порой, когда Матя просыпался, ему чудилось вначале, что он на воле, может, даже в Риме, но потом он вспоминал, как далеко отсюда до Рима, и приходилось долго уговаривать себя, что его трудное счастье ведет к вершинам, немыслимым даже для Ферми или Эйнштейна. Он должен вытерпеть этот период — период куколки, период скованности хитиновым покровом, главное — знать, что в один прекрасный день у тебя будет возможность расправить крылья.

Проснулся он в ужасе — сердце билось мелко и ненадежно. Ужас происходил оттого, что Мате почудилось: к двери подходит Вревский, чтобы отвести Матю на расстрел, потому что Ежов запомнил свое унижение.

По мере того как просыпался мозг, Матя мысленно улыбнулся собственным пустым страхам — сейчас, сегодня его никто не посмеет тронуть. Только сама бомба имеет право и власть над Матей. И она обязана его помиловать и наградить. Это его кипящий котел, из которого он выйдет добрым молодцем.

Матя взглянул на часы — семь. Наверное, его коллеги, которых уже перегнали в запасные бараки, не спали всю ночь в пустых интеллигентских вздохах и еврейских стенаниях — ах, куда нас везут? Никуда вас не везут, никому вы сегодня не нужны. Но завтра и вам будет воздано по заслугам — темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, но меч вам в руки не дадут. Рифма получилась удачной, Матя сел, стукнул босыми пятками по холодному полу. Топили плохо. Институт, а топят как в бараке.

Матя босиком подошел к окну — со второго этажа в утренней мгле было видно скопище бараков и складов, но город отсюда не был виден. В тот день, 5 апреля 1939 года, сказал себе Матя, в Советском Союзе была испытана созданная Матвеем Шавло ядерная бомба, которая изменила баланс сил в мире и принесла ее автору заслуженную Нобелевскую премию…

Матвей босиком пробежал через кабинет в предбанник, где дремал на стуле его ночной тягач лейтенант Приходько, наглый рыжий детина, полагавший, что Матя ничем не лучше прочих зэков.

При стуке двери Приходько открыл очи, но не встал со стула.

— Пускай сюда принесут завтрак, — произнес Шавло начальственно. Пусть лейтенант потрудится. Обычно Шавло спускался в общую столовую на первом этаже и завтракал вместе с бухгалтерами, врачами и служащими лагерного управления. Но сегодня ему хотелось как можно дольше оставаться одному. Без этих рож и наглых, ищущих, угрожающих бандитских глаз.

Он представил, как лейтенанту, который заступил на пост в ноль часов и, конечно же, не позавтракал, противно прислуживать Мате. Но не пожалел его, потому что и его ненавидел.

Если бы он мог представить себе шесть лет назад, что он, победив, окажется в страшной тюрьме и, приобретя великую власть, станет бессильным и бесправным узником, ненавидимым другими узниками, если бы он, по-детски гордый итальянскими гетрами и пиджаками, мог представить, что такое ненависть к тем, кого выбрал себе в хозяева, он бы утопился в пруду санатория «Узкое».

Когда лейтенант Приходько принес чайник с жидким чаем, хлеб и миску с кашей — здесь все питались плохо, кроме руководителей НКВД, — Матя сказал ему:

— Можете сходить в столовую, лейтенант, выпейте чаю.