Газ горел, холодильник был распахнут, но кастрюли с той точки, откуда Вячик руководил вещами, не было видно. Он мысленно заставил все предметы, стоявшие на второй полке холодильника, медленно сдвинуться к дверце, но прежде чем показался белый бок кастрюли, на пол вывалились банка со сметаной, два огурца и, что самое обидное, незакрытая бутылка с подсолнечным маслом.

Подобрав ноги, чтобы не наступить в смесь сметаны и масла, ручейком подобравшуюся к его ботинкам, Вячик поставил суп на плиту. Да, мама велела заправить суп вермишелью. Где же вермишель? Обычно она стоит на верхней полке над плитой. Открыть полку труда не составило. Вот и белый пакет. Умело маневрируя пакетом, Вячик заставил его в полете медленно накрениться и ссыпать содержимое в кастрюлю. К сожалению, только тогда Вячик догадался, что достал не вермишель, а соль. Пришлось поставить соль на место, хотя к тому времени вся плита вокруг кастрюли была покрыта серебристым инеем, а крупицы, попавшие в огонь, вспыхивали синими огоньками. Поразмыслив немного, стоит ли заправлять суп, раз уж он пересолен, Вячик все-таки решил довести дело до конца, отыскал на полке пакет с вермишелью, но, когда сыпал ее в суп, промахнулся, и вермишель в основном оказалась на полу.

Эта неудача Вячика вовсе не расстроила. Можно было поджарить котлеты. Он сдвинул кастрюлю с супом, чтобы освободить конфорку, кастрюля чуть было не опрокинулась, но отчаянным усилием Вячик удержал в ней остатки супа и поставил кастрюлю в мойку. Смешанный поток масла, сметаны, вермишели и бульона уже протек под креслом и длинным языком уполз в коридор.

Вячик почему-то развеселился. Усилием мысли он, вытащив из холодильника и поставив на пол тарелку с котлетами, стал метать их оттуда на сковородку. Не всегда удачно. Одна котлета, к примеру, ударилась в стену и приклеилась к ней. Еще две упали за плиту. Зато три остальные попали куда следует, и Вячик принялся искать в холодильнике сливочное масло, чтобы котлеты не пригорели.

— Вячик, — окликнула его мама. Она уже минут пять стояла сзади, но Вячик, в азарте созидания, ее не заметил. — Вячик, перестань двигать вещи.

— Мама, — обрадовался Вячик, — ты видела, как я это делаю?

— К сожалению, да, — кивнула мама. Она проникла в кухню, стараясь не ступить в лужу, и первым делом почему-то стала ножом соскабливать с кафеля приклеившуюся котлету. — Сейчас же прекрати это безобразие.

— Мама, это все пустяки, — сказал Вячик. — Мы уберем в пять минут. Но ведь ты не будешь теперь возражать?

— Против чего?

— Против существования телекинеза.

— Нет, милый, буду, — настаивала мама. — Кстати, большое спасибо за чудесный портфель. Мне приятно, что ты обо мне тоже иногда думал.

— Почему иногда? — Вячик оттащил кресло из кухни и достал половую тряпку.

— Кстати, — сказала мама, — ты совершаешь ошибку.

— О чем ты говоришь, мама?

— Я уже звонила Марии Петровне…

— Ах, уже…

Кухня являла собой прискорбное зрелище плодов мальчишеского хулиганства. Вячик отметил это с некоторым удивлением, словно сам не имел к тому отношения.

— У меня вызывает отвращение тот цинизм, с которым эта юная особа пыталась тебя окрутить.

— Мама, перестань, ради бога! Мне уже не десять лет…

— Ему не десять лет, — повторила мама сурово и обвела рукой кухню. — Ему не десять лет…

— Но неужели ты не видишь, что я все это сделал на расстоянии? Не двигаясь с места?

— Любое достижение человеческого разума, — продолжала мама, — имеет смысл лишь в случае, если оно может принести пользу человечеству в целом. Я полагаю, что она в самом деле полностью закружила твою, к сожалению, нестойкую голову…

— Но ты же видела!

— Надеюсь, что ты никогда больше не будешь этим заниматься.

Вячик махнул рукой и ушел из кухни. Он с грустью подумал о том, что все его споры с мамой кончаются тем, что он машет рукой и уходит.

Вернувшись в комнату, Вячик с неприязнью поглядел на самоуверенный портфель, расположившийся на столе, и велел ему убраться со стола, но портфель, конечно, не послушался. Вячик присел на корточки перед чемоданом, вытащил из него горсть фотографических кассет. Он же обещал Люде!

— Мама! — крикнул он. — Я пойду сдам пленки проявлять.

— Что за спешка?

— Я восемь пленок в Англии отснял.

— Архитектурные достопримечательности?

— Там все есть. И достопримечательности, и люди…

— Еще чего не хватало! В день приезда из-за рубежа! Ты никуда не пойдешь!

Мать всегда поощряла увлечение Вячика фотографией. Но не сейчас. У нее были все основания полагать, что Вячика в данный момент волнуют не исторические памятники Лондона, а физиономия той особы. А это следовало пресечь.

— Я пошел, — сказал Вячик. И настроение сразу исправилось. В бунте самое трудное — начало.

Мать не ответила, и ее молчание было красноречивее гневного монолога.

На лестнице Вячика встретила соседка и вместо того, чтобы поздороваться, прижалась к стене. Вячик не заметил ее. Он отстраненно улыбался. А перед ним в воздухе, подобно птичьей стайке, плыли восемь фотографических кассет.

Елизавета Ивановна отлично помнила темный длинный коридор на послевоенном Арбате, над зоомагазином, комнату, в которой умещались она сама, Наташа, Володя и мама, запахи шумной коммунальной кухни, выползающие в коридор, утренний кашель соседа, причитания соседки Тани и хриплый рокот бачка в уборной. Тогда собственная кухня казалась недостижимым символом житейской независимости.

Квартира на Арбате давно уж провалилась в воспоминании, после нее были другие, отдельные, но почему-то в последние месяцы Елизавете Ивановне снилась именно та, арбатская, гулкая кухня. Может быть, потому, что впервые в жизни Елизавета Ивановна осталась одна, если не считать пятилетней Сашеньки — внучки. Наташа, оставив Сашеньку, уехала на полгода к мужу.

Нет, не по кухне тосковала Елизавета Ивановна — просто в такой форме ютилась в ней грусть по соседскому общению, по людям.

Обычно в новых домах быстро создаются отношения некоторой близости (у вас соли щепотки не найдется?), ограниченные лестничной площадкой. Две двери по одну сторону лифта, две — по другую. Но, как назло, на той стороне одна квартира так и не занята, наверное, держали в резерве, а во второй жила странная молодая чета. Эти молодожены вечно куда-то спешили, не ходили, а мелькали, не говорили, а кидались междометиями — то в кино бегут, то в туристский поход на байдарках. Другой сосед был фигурой таинственной. Он так тихо крался к своей двери, что Елизавета Ивановна не была уверена, всегда ли он здесь живет или только изредка заходит. Хотя, вернее всего, он скрывался дома: если зайти в ванную, то слышно, как за стенкой у соседа раздается шум. Иногда похоже на завывание ветра, иногда словно водопад, иногда как будто море накатывается на берег, а чаще всего похоже на станок. Возможно, сосед был кустарем, хотя доброй Елизавете Ивановне хотелось, чтобы он был изобретателем.

Вечером раздался звонок в дверь. Елизавета Ивановна опрометью бросилась к двери, ложку уронила, чуть не разбудила Сашеньку. Ей показалось, что это приехал Володя, соскучился по матери. Может же так случиться? Оказалось — сосед. В халате, сандалии на босу ногу.

— Ах! — сказал он, уловив на живом лице Елизаветы Ивановны разочарование. — Не обессудьте. Здравствуйте. И еще раз простите за беспокойство. У вас электрического фонарика не найдется?

Лицо у него было загорелое, почти молодое, улыбчивое. Но когда улыбка сходила — как сейчас, — становилось оно полосатым, как у дикого индейца. Получалось так оттого, что морщины на нем, спрятанные при улыбке, расходились и там, внутри, оказывалась белая кожа. Это значит, что сосед часто улыбается.

— У меня нет фонаря.

— Нет фонаря. — Сосед улыбнулся шире прежнего. — Как же так, нет фонаря? А я вот свой посеял. Ну вы уж меня извините…

Вроде бы ему надо уйти, а он медлил, топтался в дверях, словно ждал, что его пригласят. А Елизавета Ивановна так была разочарована, что это не Володя, а сосед, что и не пригласила заходить.