— Можно? — спросил Миша Кураев, заглядывая в каюту.

Андрей смотрел на него мало сказать удивленно — глупо, тупо, обалдело, словно действие развивалось по законам трагедии и вдруг в ней появился комедийный, шутовской элемент.

Но Миша Кураев ничего не почувствовал — видно, он шел по обычному теплоходу, по обычному дневному коридору и не представлял себе, что угроза смерти может совершенно реально нависать над Андреем, который прячется в каюте, как в норе.

— Ты что? — спросил Миша.

Из-за Кураева выглянул ленинградский писатель Миша Глинка — жилистый, прыгучий и непоседливый; когда-то они все вместе были в Репине и Миша Кураев бесконечно спорил с Мишей Глинкой о том, что лучше знает флот, любит море и лучше пишет об этом. Глинку Андрей еще не видел на «Симонове», но, увидев, обрадовался.

— Слухами земля полнится, — сообщил Глинка, останавливаясь в дверях. — Нашего московского гостя ограбили, унизили и еще дали ему по голове сахарной свеклой.

— Последнее — выдумка, — ответил Андрей и бессильно опустился на койку.

— Ну, ты — бледный! — сообщил Кураев.

— Вы заходите, я перепил вчера, — сказал Андрей. Это было правдой, и правдой самой подходящей к этой атмосфере — не станешь же рассказывать этим здоровым веселым людям о том, что только что трепетал в ожидании смерти.

Писатели уселись рядком на аккуратно застеленную койку Гаврилина, и Кураев, чуть смущаясь или лукаво делая вид, что смущается, вытащил засунутую под свитер, за матросский ремень, плоскую бутылку коньяка.

— Не примешь для укрепления здоровья? — спросил он.

— Приму, — сказал Андрей. Иначе сказать было нельзя.

Один стакан нашелся на столике, потом Андрей вспомнил, что второй можно принести из туалета, в нем зубная щетка и тюбик… Он прошел в туалет, взял стакан, выложил его содержимое на полочку и вымыл его. Кураев и Глинка молчали, а если и говорили, то так тихо, что за стрекотанием струйки воды не было слышно. С мокрым стаканом Андрей вышел из туалета. Налево была каюта — Кураев стоял спиной к нему, смотрел в иллюминатор, Глинка листал толстый французский том. Андрей посмотрел направо, на дверь.

И увидел, как ее ручка медленно опускается — человек, намеревающийся войти, не хотел, чтобы его услышали.

Надо было позвать, может, со смехом даже сказать Глинке — он ближе, он бывший нахимовец и привык быстро реагировать на опасность: «Миша, погляди, меня хотят убить».

Ничего Андрей никому не сказал. Он смотрел, как ручка продолжает опускаться, словно это движение можно растянуть до бесконечности.

Тут Кураев обернулся от иллюминатора и спросил:

— Тебя, голубчик, за смертью посылать?

Но дверь уже открылась — ринулась внутрь, как будто была не прямоугольником неодушевленной материи, а зверем.

В прямоугольнике образовался человек.

Кураев сразу сделал шаг ему навстречу.

Но человек ахнул и исчез.

Его рванули в сторону — его унесло какой-то резкой силой, как порыв ветра сносит сухой лист.

Глинка поднялся и, сделав предупреждающий жест, чтобы остановить Кураева, на цыпочках побежал к двери.

Выглянул.

Повернул голову в другую сторону.

— Я мог бы поклясться… — сказал он.

Кураев уже стоял за его спиной и выглядывал в коридор.

Потом посмотрел на Андрея с некоторой укоризной.

— Ты его узнал?

— Нет.

— Куда он мог убежать?

— В любую соседнюю каюту, — сказал Глинка.

На самом деле Андрей успел рассмотреть, что это был вездесущий Эдик. Даже не по взгляду, не по лицу — по завязанной руке. «Какого черта его посылают — он же известен… а кого послать? Он известен, ему и ликвидировать свидетеля». Мысли бежали в терминологии дешевого фильма, но Андрей никак не мог отделаться от того, что играет в нем роль — роль простака.

— Ну, у тебя как на вулкане, — сказал Глинка. — Давай выпьем здесь, а потом пойдем на заседание.

— Нельзя выпить, а потом идти на заседание, — поправил его Кураев. — Мы должны показывать пример заграничным писателям, а то они тоже будут сначала выпивать, а потом идти на заседание. Ты выпьешь?

— Выпью, — сказал Андрей.

— А когда будет настроение, пойдем в бар, где нас никто не услышит, и ты расскажешь нам больше, чем мы уже знаем, — сказал Глинка.

Разлил коньяк Кураев аккуратно и точно, как человек, всю жизнь мечтавший стать командиром крейсера, а проведший полжизни редактором «Ленфильма», пока не смог накопить в себе энергии бунта и ворваться в литературу, хотя за его спиной или у его локтя не было ни одной благожелательной критикессы и его первую повесть вежливо отшвыривали друг другу все толстые журналы.

Где сейчас Эдик? Спрятался в соседнем купе? Если он член какой-то группы, в которую входят люди из команды, то он может проникнуть в любую каюту, на любую палубу — как герои повести Шагинян «Месс-менд», которым подчинялись вещи.

— Пошли на палубу, — сказал Кураев. — Подышишь свежим воздухом в нашей неинтересной компании. Только умоляю — оденься потеплее, с перепоя надо беречь тепло.

Писатели повели его на палубу, там было холодно, дул свежий ледяной ветер. Коньяк начал действовать — всем было весело. Потому не хотелось думать о чем-то плохом, выходящем за пределы обычного круиза.

Потом они потащили Андрея в верхний бар «Белые ночи». Там было почти пусто, только Дилемма Кофанова наигрывала что-то на пианино, а один из ее оркестрантов стоял, облокотившись на инструмент, и пальцами, словно грозя, отбивал такт. В глубине, в кресле, с бокалом пива сидел Алеша Гаврилин. Видно, он отработал свое и теперь наслаждался лицезрением Дилеммы, которая ему нравилась, несмотря на дикое имя. Он утверждал, что у нее перспективный голос.

Когда они шли на палубу, а оттуда в бар — Кураев всегда шагал спереди, Глинка сзади и Андрей в середине. Они были как мальчики, играющие в войну. Они были правы. Андрею так было спокойнее.

И все же они упустили его на несколько секунд.

Андрей заметил, как Антонина заглянула в дверь бара, показав половину лица. И исчезла.

— Я сейчас, — сказал Андрей. — Я на минутку.

Глинка сразу поднялся. Но Андрей оказался проворнее.

Он вышел к широкой лестнице. Антонина стояла сбоку и раскуривала сигарету.

— Можешь гнать своих братцев-писателей, — сказала она. — Больше он тебя не тронет.

Глинка выглянул из бара.

— Мы тебе налили, — сказал он.

— Пить надо меньше, — сказала Антонина. — Голова должна быть ясной.

— Спасибо, — вежливо ответил Глинка. — Я передам по цепочке.

— По какой цепочке? — не поняла Антонина.

— По пионерской, — ответил серьезно Глинка.

Антонина пошла прочь. Она шла по-гвардейски — уверенно держась на высоких острых каблуках, словно была в сапогах.

— Не попади в сети любви, — предупредил Глинка, и они вернулись в бар.

«Рубен Симонов» стоял у серого мокрого плаца, к которому приставали в Гдыне дружественные корабли. Больше дружественных кораблей в тот день не было, и потому плац казался еще большим, чем на самом деле, и оркестр, человек в пятнадцать, затерялся на нем, как экспедиция капитана Скотта на льду Антарктиды.

— Пускай они не играют, — сказал Алеша, выходя к трапу, который вел к плацу, словно пожарная лестница десятиэтажного дома. — Пускай они останутся живыми. Поляки ведь тоже люди?

— О да! — ответил Михаил Глинка, древний род которого наверняка лет триста назад породнился с поляками, а потом еще двести воевал за какое-нибудь белорусское местечко с паном Туржанским.

Три автобуса, блестящих от дождя, стояли строем, готовые унести туристов из этого страшного места.

Андрей оглядывал любознательных пассажиров. Никого из группы Бегишева он не обнаружил, зато увидел Анастасию Николаевну и ее молодую спутницу Татьяну. Они были в одинаковых плащах и с одинаковыми черными зонтами. Как бы предвидя вопрос Андрея, Таня сказала: