Гаузе вскочил, черные трусы подтягивает.

— Не смейте, — кричит, — думать…

— А я по делу, — сказал Бессонов. — Ключи от карцера нашли. Вход расчистили. Все в порядке. Не будем мы тебе, Гаузе, больше мешать. Иди к своему Чапаеву и спи, раз ты не оправдал наших надежд.

Чапаев сел на нарах, зубы блестят, сапоги блестят, глаза блестят.

— Молодец, джигит, вернулся!

— Ти-ха, — сказал Бессонов. — Чтобы спать. Завтра трудовой день.

Свет погасили, тихо, сыро.

Шепот Чапаева:

— Вернулся! Теперь мы их вдвоем разнесем. Камня на камне не оставим. У меня программа есть: активного непротивления…

Гаузе отвечает лениво: да-нет, а сам думает о любви.

Так и заснул под шепот Чапаева.

Такой приснился странный сон Петру Гаузе. Вещий или лживый — кто разберет?

К утру приморозило. Гаузе это хорошо почувствовал. Мороз в подвал залез, стенки украсил изморозью, усы Чапаеву закалил, застеклил ледком.

Шум в коридоре. Баланду узникам несут. Охранник в парадной форме, медаль на груди, красный флажок в углу поставил, пайка полновесная, ударный день, большие события, конец месяца, конец великой стройки.

По лестницам, наверх, двери раскрываются — стариков из камер выталкивают — на свежий воздух.

Наверху капитан Левкой стоит. Рожа в бинтах — малиновый кончик носа наружу. Хрипит.

На плацу подпрыгивают, ежатся на морозце зэки — темная масса, ватники драные, на ноги смотреть страшно. Остатки людей. Другой жизни и нет — а кем раньше были? Вождями? Писателями? Учеными? Тайными людьми? Страшными преступниками? Невинными идеалистами? Кто посильнее душой — погибли, такие раньше погибают.

Чапаев с Гаузе отдельно стоят. Железной Маски нету. Даже на аврал не вывели.

Левкой речь хрипит:

— Граждане заключенные! Сегодня как никогда вы должны доказать, что полностью раскаялись в страшных злодеяниях. Честным созидательным трудом вливайтесь в труд нашей республики! Августовский план недовыполнен на двенадцать процентов. Если не закроем его, останемся без премий и горячей пищи. Сегодня мы должны сломить последнюю перемычку, отделяющую нас от светлого будущего. Да здравствует вечная и нерушимая дружба между советским и китайским народами! Да здравствует наш вождь и учитель, первый друг заключенных, родной товарищ Сталин! Да здравствует железный нарком, министр безопасности товарищ Берия! Ура!

— Ура, — мямлили шеренги.

Колонны двинулись к надзирателям, зэки послушно ватники расстегивали, надзиратели по бокам проводили, по карманам: а вдруг кто бомбу с собой несет? Тепла жалко, тепло ценное. А некоторые на Гаузе оглядывались — слух о нем прошел. Может, и не зэк он, а в самом деле проверяет? А вдруг Сталин умер?

Крамола, конечно, не может он умереть, какие доктора на воле, какие лекарства! Нет, не может…

— Эй, штрафная команда, вперед!

Обыскивают Петра Гаузе — а нет ничего у Гаузе. Левкой сзади ждет, топчется, за воротами уже тихонько шоколадную конфетку Петру Гаузе подсунул. Сжевали ее вдвоем с Чапаевым. Одна жалость — конфетка-то из черного хлеба слеплена, хоть обертка и настоящая.

Дорога грязная, истоптанная, скользят зэки, в лужи падают, конвой сердится. По сторонам из леса волки выбежали — наблюдают, не отстанет кто-нибудь? Ведь тогда и пища!

А вот и насыпь без рельсов.

— Мы эту дорогу строим? — спросил Гаузе у Чапаева.

— С сорокового года строим.

— А рельсы где?

— Рельсов не подвезли. Своих мало осталось.

Часа два шли, даже согрелись. Вот и насыпи конец. В обрыв она упирается.

Рушат зэки обрыв, копают его, а на вершине обрыва стоит призрак товарища Сталина, рукой показывает, чтобы скорее работали. Тоже, значит, на аврал вышел. Гаузе с Чапаевым землю на насыпь отвозят тачками, а рядом зэки шпалы тянут, вдесятером каждую, надрываются.

— Скорей! — конвой подгоняет. — Навались! Сегодня или никогда.

Кого-то в сторонку отвели, по роже бьют: не ленись в такой торжественный день. Волки из леса вышли, вдоль насыпи расселись, глядят, чтобы никто не убежал. В такой торжественный день и волки празднично настроены.

И увлекает Петра Гаузе героика коллективного труда. Уже не холодно ему, и не голодно, и даже курить не хочется. Работа создает человека. Смысл в ней есть — потому что она Работа. Что дом строить, что колокол отливать: покажи русскому человеку настоящую работу, он обо всех лишениях забудет. Такая у русского народа натура.

Скоро развалится перемычка — уже слышно, как навстречу стучат. И, как назло, ручная сирена зудит: обед.

С неохотой отрываются зэки от работы, в очередь встали, кому двести граммов пайка, кому — премиальный пирожок с капустой. Едят, на Гаузе поглядывают. Понимает Петр Гаузе, что сейчас самое время встать и рассказать этим старикам о переменах на воле. Пересилил усталость Гаузе, поднялся, чтобы речь начать, а тут капитан Левкой, проницательный, замотанный бинтами, подскочил:

— Поел? Готов! На работу!

И растащили зэков по рабочим местам.

Чапаев рядом тачку тащит и говорит:

— Не расстраивайся. Я договорился в первом бараке. Ты с сообщением сегодня ночью выступишь, с информацией. Очень люди истосковались по свежему слову. У нас же радио сломанное. Только музыку передает.

— Не разговаривать нужно… — начал было Гаузе, но тут шум, грохот, крики.

Рухнула перемычка.

Рухнула перемычка, славный момент наступил.

— Ура! — охранники закричали.

Зэки рады бы покричать, но сил нет, валятся на насыпь, охранники сами вперед ринулись, землю руками разбрасывают — увидеть спешат тех, кто им навстречу идет.

А там, навстречу, тоже охранники.

Такие же.

Обнимаются с нашими. Победа!

А за охранниками зэки, лежат на той, дальней насыпи, без сил.

Странно все это Гаузе, не такого он ждал. Неужто и второй лагерь в лесу спрятан?

А тут рельсы подтащили — сторонись! Два хлыста с каждой стороны.

Полковник Бессонов спешит. За ним лагерные художники свернутый брезент несут. Развернули брезент вертикально, укрепили. С двух сторон на нем паровоз изображен. Видно — несется на всех порах по завершенному пути. Из трубы дым, красный лозунг на передке.

Висит брезент поперек насыпи, на месте перемычки. С какой стороны ни посмотришь — паровоз несется.

Встал полковник Бессонов перед паровозом, не боится быть задавленный.

Фотограф-парикмахер камеру притащил, птичка вылетела. Снимает Бессонова на память потомству. А по бокам охрана.

— Открываю движение по великой магистрали! — говорит Бессонов. — Награждаю отличившихся ударников внеочередным свиданием с родными и дополнительной посылкой, как только свидания и посылки возобновятся.

Обежал Бессонов брезент, с той стороны эту операцию повторил.

— Так куда же дорога ведет? — Гаузе у Чапаева спросил.

— Ясное дело, никуда, — Чапаев ответил. — Тридцать лет ее строил. Большой круг мы совершили и сегодня замкнули. Четные бараки с нашей стороны, нечетные — с той. Неужто до сих пор не понял?

Вернулись к лагерю в темноте. Охранники волновались, покрикивали, волки глазами, как угольями, из чащи сверкали, звезды на небо высыпали, как волчьи глаза.

Перед лагерем, когда до тепла бараков осталось всего ничего, колонну остановили. Ждать на морозе. Видно было, бегают по лагерю охранники, что-то произошло. У ворот сам полковник Бессонов руками машет.

Так и простояли, наверно, полчаса, чуть не вымерзли совсем. На счастье, охранники тоже люди, морозу подвержены. Лейтенант к воротам сбегал, покричал там, пожилой лейтенант, под шестьдесят, ему на пенсию бы, а не зэков по лесу гонять. Сдвинулось, погнали.

Гаузе так замерз и измотался, что не заметил, как в карцере оказался.

— Что случилось? — беспокоился Чапаев. — Сегодня ночью нам с тобой в барак идти, агитацию проводить. А что, если шмон?