— Почему? — воскликнул я. — Раньше ведь не просил.

— Ленка узнала, что для него готовят операционную. Его глаза понадобились.

— А я не знал, — сказал я.

— А ты за своей телкой бегал, — процедил Василек. — Скоро совсем забудешь, как мы живем.

— Не завидуй, — посоветовал я. — Чему тут завидовать?

— Чему? Ты лучше знаешь. — Василек был недоволен. Хотя не знаю чем.

— А тебе кто мешал бегать? — спросил его Рыжий Барбос. Барбосы мне ближе других, может, потому что живем в одной палате.

Потом я пошел в столовую посмотреть на часы. Время двигалось слишком медленно.

В три я был в пустой палате.

Знаете, чем я занялся? Стал искать телеглаз. Наблюдают или нет? Я знаю, что наблюдение идет далеко не во всех палатах, потому что у Института на все не хватает денег. И куда они деваются, догадаться трудно. Слишком много вариантов.

Вроде ничего нет. Просто пустая палата.

Если бы я нашел тележучка, значит, Мария Тихоновна сговорилась с моим врачом, и тогда вся ее доброта — ловушка.

Но тележучка не было.

Или я плохо искал.

Я лег на койку, на ту же самую, и мне казалось, что на ней остался запах Дашки.

Я слышал, как по коридору изредка проходили люди. И ждал, что шаги остановятся перед дверью.

Но дверь открылась неожиданно. Оказывается, Дашка была в тапочках, подошла беззвучно.

Она надела платье.

Под мышкой она держала сверток.

— Я уж думал, что ты не придешь, — сказал я.

— Помолчи, — ответила Даша.

Она закрыла за собой дверь и кинула сверток на койку. Я приблизился к ней, но не посмел дотронуться. Она тоже смутилась.

Оттолкнула меня и подошла к окну. Окно было забрано вертикальными прутьями.

— Меня сегодня отпустили на два часа, — сообщила Даша. — С чего вдруг?

— Я вчера был у твоей Марии Тихоновны.

— Как странно. А почему она меня отпустила?

— Она не согласна с Григорием Сергеевичем.

— Она решила нам помочь?

Сегодня Даша была совсем другой. Вчера она следовала за мной, она была девочкой, пустившейся в шалость.

— Ты недовольна?

— Рискованно было идти к Марии, — сказала Даша. — Ты ведь ее не знаешь. Ее никто не знает.

— Другого выхода не было, — оправдывался я. — Куда деваться? Я же хочу тебя видеть!

— Я боюсь, — сказала Даша. — Мне кажется, что это — ловушка.

Я понимал: все это не просто ловушка. Если бы Даша могла понять, в чем ее жизненная функция, она бы поняла и позицию Марии Тихоновны. Но Григорий Сергеевич прав: нельзя сказать любимой девушке, что она — набор органов для трансплантации. Просто набор органов до востребования. Она бы не поверила и первым делом возненавидела меня.

Я подошел к ней сзади.

Я взял ее за плечи. Она чуть откинулась назад, и я ощутил тяжесть ее тела.

Я поцеловал ее в затылок. Он был теплый, а ниже на тонкой шее были завитки прядей, которые не уместились в хвостике.

Я повернул Дашу к себе.

Она поцеловала меня. Долго-долго.

Я снова начал терять голову, моя рука накрыла ее грудь и сжала ее.

— Погоди, — сказала Даша. — Закрой дверь.

— Разве она закрывается?

— Я не хочу, чтобы кто-то вошел.

Сегодня она командовала мною и не скрывала этого.

И во мне росло сладкое желание подчиняться Дашке.

Я закрыл дверь на задвижку. Даже странно, что там оказалась задвижка — в палатах не делают запоров.

Даша развернула большой сверток, что принесла с собой.

С ума сойти!

В нем были простыни и одеяло. Честное слово.

Она ловко взмахнула простыней, та расправилась и легла на койку. Даша стала заправлять край простыни, а мне велела упрятать одеяло в пододеяльник.

Мы с ней устраивались спать.

— Напротив есть туалет, ты не видел? — спросила Даша. Она сняла с хвостика резинку, и волосы рассыпались по плечам.

— Пойди ополоснись, — велела она. Я послушался ее. В туалете висело чистое полотенце, и на краю рукомойника обнаружился кусок мыла.

— Это ты принесла? — спросил я.

— Да. Раздевайся, — сказала Даша, — я скоро вернусь. Она убежала в туалет.

— Я медлил. Неловко раздеваться днем, в чужой палате. Так не делают. По крайней мере так не делают взрослые люди, оставшись наедине с девушкой. Это неприлично.

Я не знаю, откуда я взял, что это — неприлично.

Я сидел и ждал ее.

Я чувствовал, как бежит наше время.

Она вернулась в халатике, волосы были мокрыми спереди, в палате чуть пахло карболкой, сквозь полузадвинутую выцветшую занавеску пробивались солнечные лучи, и в них колебались тысячи пылинок.

— Ты не разделся?

— Нет. — Я вдруг обиделся на нее. Подчинялся, подчинялся, а тут обиделся. — Я не знаю, зачем мне надо раздеваться.

— Так надо! Чтобы было все, как у людей, а не по-собачьи. Она подошла ближе и встала между мной и окном. Солнце

подсвечивало ее волосы, и они были окружены золотым ореолом.

Ее голос дрогнул, потому что она не ожидала такого от меня и, видно, сама не была уверена, что поступает правильно.

— Тебе так приказали? — спросил я.

— Мне никто ничего не говорил.

— А где простынки выдали?

— Я сама взяла у сестры. А если ты имеешь в виду Марию Тихоновну, то мы с тобой должны быть ей благодарны. Конечно, сестра не дала бы мне простынок, если бы Мария не подсказала. Теперь ты доволен?

— Дашка, — сказал я, — ты мне очень нравишься…

— Но иначе?

— Иначе. Может, нам с тобой нельзя будет встречаться…

— Я тоже об этом думала. И поэтому тебя совсем не понимаю. Убей, не понимаю. Я так хотела, чтобы лучше…

— Но мы с тобой не женимся?

— Почему? В этом цель моей жизни, — заявила Даша. — Моя цель — родить ребенка и делать все, чтобы моему мужчине было приятно. Может, другие хотят делать приятно многим мужчинам или многим детям, но ведь разница только в количестве? Наверное, я очень глупая, но мне хочется жить вот так! И ты первый мужчина, который мне так понравился, что я захотела тебя пустить внутрь!

Она шлепнула себя ладошкой по животу, и это был детский жест, вовсе не связанный с любовью.

Наверное, все, что она говорила, было правильно.

Но я понимал: она несет эту чушь, потому что на самом деле совсем неопытна и не знает, как себя вести. И, вернее всего, ее научили, как надо себя вести. И даже, может быть, ей сейчас в тысячу раз страшнее, чем мне.

Я все это понимал, но страшно злился. И даже объяснить не могу, почему я разозлился на ее слова.

А может быть, я и сам испугался. Как будто человек идет на какую-то страшную жертву ради твоего удовольствия, а ты должен эту жертву принять, а потом тебе станет стыдно.

— Давай лучше поговорим, — предложил я.

— Ты не хочешь, чтобы я стала твоей женой?

Она отступила на два шага, там оказалась незастеленная койка, и Даша опустилась на нее — поднялась пыль, страшно заскрипели пружины. Она вскочила, перепугавшись, и крикнула:

— Ну вот! Ты во всем виноват!

Край халатика попал в ржавую пружину, Даша рванулась, как из пасти злой собаки, халатик затрещал и разорвался.

Я кинулся ей на помощь, хотел освободить край халатика, но девушка со всего маху ударила меня по щеке.

— Уйди! Это все из-за тебя, дурак! — кричала она. — Это же не мой халатик! Мне его Машка дала! Что теперь будет, что теперь будет!

Даша стала быстро собирать с постели простыни, сорвала наволочку с подушки и быстро свернула белье в скатку, потом подхватила сумку, платье, все падало у нее из рук, как у клоуна на арене, который таким образом смешит зрителей. Мне было совсем не смешно, но и останавливать ее я не стал — что бы я сейчас ни сделал, она все равно еще больше рассердится.

— И как я могла! — повторяла Дашка. — Как я могла быть такой дурой! Не подходи ко мне!

Я не подходил и молчал, чем еще больше ее злил.

В конце концов — хотя прошло-то, наверное, не больше минуты — она собрала в охапку все свое добро и кинулась к двери. Еще несколько секунд она воевала с задвижкой, потом вылетела в коридор и почему-то заявила оттуда: