— А мне жалко этого парня. Он мне нравится.

— Вы имеете в виду русского пленного? — спросил адъютант.

— Он тоже думает, что он пленный, — сказал Канарис, подивившись нечаянной точности слов адъютанта. И тут же, выкинув из головы Андрея, как лишний элемент общей картины, спросил: — А какую машину фюрер послал за Альбиной?

— Старый «Мерседес», — сказал сотрудник, сидевший за столом в наушниках: к нему стекались сведения от наружного наблюдения, — тот самый, на котором он в тридцать третьем ездил на поклон к Гинденбургу.

— Вы кончали исторический факультет? — спросил Канарис у сотрудника.

— Нет, у меня хорошая память, шеф… машина на подходе.

— Отлично, — сказал Канарис.

На следующий день адмирал Канарис катался верхом с Шелленбергом в Трептов-парке, вдали от подслушивающих ушей Мюллера.

— Фюрер глубоко увлекся русской, — сказал Канарис очевидную истину. Об этом Шелленберг знал и без него.

— Как мы ошиблись при дележе добычи, — сказал молодой собеседник. — Нам достался самый обыкновенный каменщик, а вам не только подруга русского сатрапа, но и новая возлюбленная фюрера. Но существует опасность, на нее мне указывали…

Шелленберг не назвал имени, но Канарис уже догадался, что имеется в виду ревнивый Гиммлер.

— Какая же опасность, мой друг?

— Она русская, славянка. Когда мимолетное увлечение пройдет, она плохо кончит.

— Найдите возможность передать вашему другу, — сказал Канарис, разглядывая легкие кучевые облака, барашками плывущие по теплому небу, — что фюрер полагает фрейлейн Альбину реинкарнацией Гели Раубал, мистическим возрождением его погибшей невесты. Альбина была представлена генералу Гаусгоферу и другим близким к фюреру магам…

— Не может быть!

— Разведка Мюллера опять прошляпила. Ну что от него ожидать…

— И что же?

— Вы хотите бесплатной информации?

— Я буду вашим должником.

— Отлично, бутылка хорошего французского коньяка вас не разорит?

— Так что же сказали маги?

— Они согласились с фюрером. Они полагают, что в появлении ее рядом с фюрером, в чудесном спасении от пламени космической бомбы есть перст судьбы, что именно под влиянием лучей смерти могло произойти такое чудо.

— Если мы будем переносить в область мистики русские бомбы, мы недалеко пойдем.

— Не беспокойтесь. При всем том фюрер стоит обеими ногами на земле и принимает все меры, чтобы противопоставить все, что можно, новой русской угрозе…

Некоторое время они ехали молча. Потом Шелленберг спросил:

— А как она себя ведет?

— Она — безукоризненно.

Канарис не стал рассказывать молодому коллеге об идефикс Альбины — мести Алмазову. Этот фактор может оказаться важным, и тогда лучше, чтобы он остался лишь в памяти адмирала.

Признавая мистический характер своей миссии, фюрер делал это не под влиянием Гаусгофера или Ганса Горбигера, как принято было считать, не потому, что мистики и теософы использовали его в целях доказательства доктрины вечного льда или освобождения Тибета, чтобы вернуть к жизни гигантов прошлых веков или создать новую расу особой мутацией, а наоборот — Гитлер использовал магов для придания своей миссии особого мистического оправдания. Он верил в теории Горбигера и иные, зачастую противоречащие друг другу теории, потому что это входило в систему его собственных взглядов. Полагая себя мессией, призванным навести порядок в мире, он более все же полагался на силу танков, чем на заклинания Посвященных. Но не возражал, когда его окружение или толкователи его действий многократно преувеличивали влияние магов на поступки фюрера. Он и сам был не прочь сыграть роль великого мага, избранного судьбой для вагнеровских мистерий, но для этого ему нужна была подходящая аудитория, желательно доверчивая и в меру наивная. Не было никакого смысла рассуждать о третьей и четвертой Лунах и генетических мутациях перед стотысячными митингами в Нюрнберге или на военных парадах; высокие материи высказывались для узкого круга, и тогда Гитлер, зажигаясь, уже сам не знал, во что же он верит, а где пересказывает читаные и выслушанные речи германских мистиков, которые так старались угадать истинное направление его мыслей.

Порой Гитлер выбирал доверчивого и умиленного слушателя, чтобы порассуждать при нем о том, как человек должен отказаться от ложной дороги ума, а обратиться к интуиции, озарению, ибо лишь через мгновенное предвидение можно продвинуться на следующую ступень эволюции человека. Но стоило ему выйти на трибуну или подойти к микрофону, из всей сложной мистической каши, варившейся в его голове, оставалась лишь воинственно-негативная сторона доктрины, а именно призыв к уничтожению тех по недоразумению родившихся на свет народов, которые мешали чистоте эволюции. Ни в одном его выступлении не найдется и следа золотых гигантов, замороженных в Тибете, или падающих на Землю Лунах. В этом было его сходство со Сталиным. Тот оставлял для широких масс трудящихся заклинания из Марксовых книг, ленинские афоризмы и собственные прибаутки, что все вместе и составляло внешнюю идеологию режима. В действительности его всегда тянуло к шарлатанам и он покровительствовал созданию ВИЭМа, опытам Лепешинской, Богомольца и Лысенко — они были аналогом тибетских гигантов Гитлера. Ум Сталина был трезвее и банальнее гитлеровского в пределах человеческого общения, но страшнее и иррациональнее, когда Сталин оставался наедине с самим собой.

Узкие собрания Посвященных происходили в полутьме затерянных святилищ — фюрер тщательно скрывал их от собственного народа. Он сам не знал, где кончается вера и начинается шарлатанство. Он был схож с ребенком, которому нужны страшные сказки. Гитлер мог на месяцы забыть о существовании своих духовных наставников, потом в пароксизме неуверенности кинуться к ним и, внимая, выкрикивать заклинания или с ученым видом кивать, выслушивая бредни, наивность которых была очевидна малому ребенку и которые были позаимствованы из тех страшилок, которыми пугают друг друга в детской комнате восьмилетние малыши: «И тут в комнату через окно влезла черная рука с окровавленными пальцами!..» В этом месте должен раздаться испуганный визг. Но бородатые дяди и девушки, а то какие-то азиаты с маслеными глазами базарных торговцев вовсе не визжали, они позволяли визжать самому фюреру, который в благодарность за страшные сказки хорошо кормил шахерезад и даже финансировал экспедиции в Тибет.

Но когда дело касалось истинных, его глубинных намерений, его устремлений, то он всегда оказывался на голову выше тех магов, которые полагали себя его учителями и даже покровителями. И на самом деле он верил лишь в себя и свою миссию. В свое право вершить судьбы мира. Как дурной стратег и великолепный тактик, он замечательно пользовался предоставившейся возможностью — случайной трещиной в стене вражеского замка, — чтобы ворваться внутрь. Он был гением интриги, а его учителя-мистики были никуда не годными интриганами. Потому что есть два вида интриги. Один — подсидеть противника, наушничая на него хозяину. Этот вид интриги магам и волшебникам, окружавшим Гитлера, был отлично знаком. Другой вид интриги — великими мастерами которой были Гитлер, Ленин и Сталин — заключался в том, чтобы выждать момент, когда враг отвернется, чтобы всадить ему в спину нож, желательно чужой рукой, чтобы потом отрубить и эту руку. А раз существует различие в понятии интриги, то владеющий интригой высшего уровня не может быть подвластен маленьким интриганам и шарлатанам, даже если они вполне искренни в своих фантазиях.

Великие полководцы, то есть великие злодеи, специальность которых в конечном счете сводится к умерщвлению людей и которые преуспели в уничтожении их в астрономических цифрах, могут внешне поклоняться какому-то богу или пророку, но на самом деле ни один из этих убийц никогда не был религиозен. У них в распоряжении всегда был какой-то эрзац веры — иногда для себя, иногда для внешнего пользования. И эти люди даже склонны время от времени эту языческую причуду менять. Но установленная другими религия их никогда не удовлетворяла. Она — соперник. Она — ограничитель, а великие злодеи — люди без тормозов.