Нет нужды обращаться к истории, но даже первые приходящие на ум убийцы, а самыми крупными и зловещими из них мы можем считать покорителей Вселенной, были безбожниками. Александр Македонский кончил тем, что провозгласил себя богом, чтобы не склоняться к чужим алтарям. Наполеон был настолько равнодушен к религии и презирал ее служителей, что даже не дал папе короновать себя императорской короной, показав ему на его невысокое место в создаваемой заново земной иерархии. Ленин с каким-то деловитым наслаждением выписывал приказы о том, чтоб «расстрелять побольше попов», Сталин также предпочитал видеть в богах себя и взорвал самый большой храм Москвы, не считая сотен поменьше, чтобы он не смел подниматься своей главой выше самого Сталина…

Гитлер не мог быть покорен магам и различного рода мистикам, облепившим его двор, но он, разумеется, искал в жизни смысл, потому что понимал — для чего-то он родился на свет! Но для чего? И отвечал себе той же стандартной фразой, как и Александр Македонский, и Сталин, и Наполеон, — чтобы завоевать мир!

Зачем?

Чтобы навести порядок.

Причем, если к желанию навести порядок примешивается детская или юношеская обида, тогда тиран становится особенно жесток. Ленин не мог простить Романовым и государственной машине России смерть своего террориста-брата. Он догадался, что брат пошел по неправильному пути, надеясь начать с террора и потом создать государство счастливых. Владимир Ильич решил все сделать наоборот: сначала сделать государство счастливых, а потом уже развязать в нем террор. Неизвестно, какой детской обидой или какой завистью питалась ненависть Гитлера к евреям и цыганам, — наверное, этому есть земное и простое объяснение, но эта ненависть, как и у Ленина, придала террору и убийствам особое изуверство.

Альбина осталась ночевать у Адольфа. Она не любила ночевать у него не потому, что ощущала всей шкурой молчаливое неодобрение прислуги и охраны и боялась, что ее отравят, и не потому, что знала, что в этой постели еще недавно спала Ева Браун, а потому, что не желала показываться Адольфу утром, чтобы он видел ее морщины и складки у губ, мятые волосы и мешки под глазами. При всей своей простодушной прозорливости она не догадывалась, что Адольф более всего любил именно эти моменты утренней нежности, когда он мог не только жаждать обладания Альбиной, но и сокрушаться силе бегущего времени, и жалеть Альбину и себя, как отражение в ней, и понимать с горечью, что он потратил впустую слишком много лет и теперь не остается ни сил для настоящей любви, ни времени, чтобы покорить мир.

В ту ночь Альбина проснулась оттого, что Адольф сидел на краю своей постели, будто парализованный. Крупная дрожь била его. Потом он поднял руку, защищаясь от кошмара, и повторял: «Это он, он! Он пришел за мной! Я не звал тебя!»

Альбина затаилась под одеялом — лунный свет падал сквозь открытое окно, и видно было, что волосы Гитлера прилипли ко лбу, по лицу катился крупный пот; потом Гитлер начал произносить цифры, сочетания цифр и отдельных слогов, он говорил быстро, все быстрее, потом повторил убежденно: «Не прячься, выходи!»

Альбина заставила себя подняться и подойти к нему.

— Адольф, — сказала она, — я могу тебе помочь?

Она дотронулась до его щеки, она почувствовала, что именно такая ласка ему нужна. Он прижался к ее ладони мокрой от пота и слез щекой, потом сказал: «Вот и отлично, вот он и ушел».

И удобно улегся в постель, подогнув ноги. Альбина накрыла его одеялом и долго сидела, глядя на его резкий профиль. Дыхание фюрера становилось все ровнее, он спал глубоко и спокойно. Альбина почувствовала к нему нежность, как к любому мужчине, которому отдалась сама, по доброй воле, несмотря на то что эта воля питалась ненавистью к Алмазову и его хозяевам.

— Что тебе приснилось? — спросила она утром. — Ты даже кричал.

— Прости, — сказал Гитлер. Он торопился, подбирал с тарелки овсянку. — Мне приснилось, что я снова на фронте, за мной пришел мой взводный, чтобы позвать меня в атаку, из которой я не вернусь живым… Как странно, я забыл этот сон, а как ты спросила — сразу вспомнил во всех деталях. И я очень испугался… — Гитлер налил себе в чашку кофе и продолжал: — Я тебе должен сказать, что на фронте я был весьма отважным солдатом и сам вызывался в вылазки и в атаку. Странно, почему я так испугался во сне.

— Если ты расскажешь об этом своему генералу Гаусгоферу, он скажет, что тебя посетил дух ледяного мира.

— Ты несерьезно относишься к генералу, — сказал Гитлер. — Хотя тебя можно понять — ты женщина и не совсем хорошо знаешь немецкий язык. Мне даже странно, что ты возродилась не в Германии.

— Я старше твоей Гели, — сказала Альбина. Уже не в первый раз… Гитлер не слышал этих слов и никогда не услышит, для него время существовало в некоей иной плоскости.

— И что ты намерен делать с русскими? — спросила Альбина, глядя на любовника открыто и доверчиво, и Гитлер с умилением подумал, что Альбина никогда не кичится умом, она доверяет ему.

— Я еще не решил, — сказал Гитлер. — Сегодня у меня совещание в Генеральном штабе.

— Я так боюсь, что Сталин решит первым.

— Этого не будет. — Гитлер бросил на стол салфетку и поднялся. — Прости, но я спешу, — добавил он и быстро ушел из комнаты.

В тот же день Альбину навестил сам Рудольф Гесс, ближайший соратник фюрера и в то же время верный ученик генерала Гаусгофера.

Гесс был приятен Альбине — он был всегда вежлив, сдержан и грустен. Альбина предпочитала грустных людей. Все ее возлюбленные были грустными людьми.

Альбина с удовлетворением подумала, что Гесс все же не умнее других мужчин и, зная о ее влиянии на фюрера, полагает, что он сам сможет ею управлять. Ну что ж, пускай он так думает.

— Сверкающая ложа, — сказал Гесс, шагая по гостиной и иногда подходя к окну, как бы проверяя, не подобрался ли кто к дому; но к дому подобраться было невозможно, — полагает, что, прежде чем начинать поход на Польшу, за которой твердо стоят Англия и Франция, фюрер должен достичь соглашения со Сталиным.

— Почему? — спросила Альбина, для которой и название ложи, и даже имена ее членов не были пустым звуком. Еще в мае она попросила верного друга — адмирала Канариса — достать для нее всю литературу по магическим силам Запада и Востока, а также рассказать, что адмирал знает о магах и астрологах, окружающих фюрера. Сказала наивно, как ребенок, который, еще не научившись толком читать, просит купить ему энциклопедию. Нестарый разведчик, единственный, пожалуй, из всех мужчин на свете, догадывался об удивительных способностях и необычном характере Альбины, которая, хоть и могла в мгновение ока избавиться от опеки адмирала, добровольно осталась под его покровительством. Более того, она соглашалась на прогулки в его обществе и рассказывала ему, вдали от чужих ушей, о некоторых новостях и мелочах, подслушанных у фюрера, о которых иным способом адмирал никогда бы не узнал.

Адмирал не только принес ей кипы книг и журналов, но и привел эксперта, которого специально держал для этой цели.

Так что любое слово Гесса, любую его просьбу Альбина знала заранее.

— Наш фюрер, — говорил Гесс, поддерживая с любовницей Гитлера тон доброго товарища, — недооценивает значения этого взрыва, его астрального смысла. Я понимаю, дорогая фрау, что для вас это все темный лес, — в ответ на добрую улыбку Гесса Альбина растерянно голубоглазо улыбнулась, — но можете поверить мне, что достаточно авторитетные ученые, постигшие тайны космических сил, уже высчитали, что этот взрыв — не более как отражение борения льда и пламени, силы нордической расы и скопища грязных мутантов.

— А что теперь делать? — спросила Альбина.

— С нашей стороны было бы безумием сейчас ускорять подготовку к большой войне, чем так всерьез занят фюрер, — ответил Гесс, надвинув на глаза слишком толстые мохнатые брови, — мы не сможем победить чуждый нам космический разум, проявившийся в этой бомбе, без помощи всего арийского мира.