— Но простите, Рудольф, я в самом деле не понимаю…

— Как только мы выступим против Польши, связанные с ней договором Англия и Франция выступят против нас — именно это нужно не только Сталину, но и тем силам зла, которые стоят за ним. Все мировое масонство, все евреи и негры мира ждут только, что мы поддадимся на эту провокацию и попадемся в ловушку. С одной стороны на нас кинется Сталин, с другой — армии наших естественных союзников и по воле зла — врагов-англичан. Мы еще не готовы к такой войне.

— Это ужасно, — искренне сказала Альбина. — Но как я могу помочь вам?

— Не мне. Вы должны помочь мужчине, который увидел в вас свою возлюбленную, вы должны помочь всей белой цивилизации… пока не будет достигнут союз с Англией против Сталина — мы должны ждать. Я уже говорил фюреру, что готов сам полететь в Англию и попытаться договориться с разумными силами там. И это возможно, потому что англичане не менее нас боятся атомной бомбы Сталина.

— Ах, мой милый ангел, он полетит поговорить с Чемберленом. — Канарис развел руками, как бы желая обнять Гесса.

Он приехал к Альбине буквально через несколько минут после того, как машина секретаря партии покинула ее дом.

— А ведь есть и другой путь — не хуже того, что предлагает проанглийская клика, которая перетащила на свою сторону часть этих мистически настроенных бронтозавров, — добиться союза со Сталиным, пускай временного.

— А если Сталин не захочет? — С Канарисом Альбина разговаривала иначе, даже голос звучал жестче. Она и казалась старше — на все свои тридцать шесть. Гесс видел в ней молодую и беззащитную глупышку, которую надеялся использовать, а перед Канарисом сидела средних лет женщина, одержимая жаждой мести и обладающая быстрым и холодным умом.

— Вот именно этот аргумент я высказывал в спорах с Кейтелем и Гальдером, — сказал Канарис. — Генералы стоят за тактический союз со Сталиным, они даже согласны отдать ему половину Польши, но обезопасить тыл. У всех немцев, дорогая, существует с Первой мировой войны ужас перед войной на два фронта. Только, как ты видишь, ужас этот выражается по-разному. Гесс и его сторонники в партии хотят замирить Запад, а генералы — Восток. Но цель одна — разбить их поодиночке.

— А вы? — спросила Альбина.

— Я разделяю точку зрения военных, — сказал Канарис. — Особенно сейчас. Когда у Сталина есть бомба. Зачем лишний риск?

В тот же вечер Альбина долго разговаривала с Адольфом, совсем не о деле и, уж конечно, не о войне — глупом и грязном занятии мужчин. Но Гитлер сам заговорил о своих бедах, не заметив, как умело и незаметно подвела его к этому Альбина. Она сидела перед ним, подогнув ноги на широком диване, в скромном домашнем платье, совсем без грима, такая простая, милая и верная. Когда его предадут или судьба отвернется от него и соратники разбегутся по кустам — Альбина останется рядом.

— Ты не бросишь меня? — спросил Гитлер неожиданно.

— Нет, — ответила Альбина. — А что грозит тебе?

Тогда Гитлер стал рассказывать ей то, что она знала и без него, — о двух вариантах войны, которые разыгрывали придворные клики. Союз с Англией против Востока, который возможен именно сегодня, потому что западный мир уверен в том, что у русских есть бомба, и затаился в неожиданном страхе перед белым русским медведем, или союз с сильным Сталиным и подачка ему в виде Польши или Финляндии, чтобы освободить руки на Западе.

Гитлер не спрашивал совета Альбины — не для этого он сюда приехал. Альбина и не давала советов. Она просто подвела его вопросами и наивными междометиями и сомнениями к третьему варианту. Гитлер не заметил, как тот сформировался в его мозгу.

Но неожиданно он сказал:

— Прости, моя белая фрейлейн, — он так называл ее иногда, в сладкие минуты, отталкиваясь от имени Альбина, — но я сегодня не останусь с тобой.

— Разумеется. Я чувствую, когда великая мысль приходит к тебе, — сказала Альбина настолько серьезно, насколько могут говорить только глупые, но любящие люди.

— Ты знаешь об этом?

— Я чувствую, Адольф.

— Может, ты скажешь ее? — улыбнулся Гитлер.

— Я могу сказать, что чувствую твои мысли, но прости, если в моих устах это будет звучать коряво, неубедительно… я ведь лишь твое маленькое зеркальце.

— Маленькое зеркальце… в этом есть что-то сказочное.

— Я знаю вас, Адольф, ближе, чем многие из мудрецов. Простите, если это звучит самоуверенно.

— Нет, ты права. Я тоже это чувствую. Недаром ты была рождена в пламени всемирного пожара, среди вечных льдов и…

— И упала к вам в руки с неба, — закончила Альбина, улыбнувшись. Она теперь нередко улыбалась, но уголки губ оставались опущенными, и потому от ее улыбки становилось грустно.

— Можно я угадаю ваши мысли? — сказала она.

— Попробуй. Пока что это еще никому не удавалось.

— Вы знаете, что у Сталина есть вторая бомба, она будет готова летом. А третья бомба — осенью. Значит, у вас очень мало времени, чтобы победить его. Пока он не расплодился. Как таракан.

— Я продолжу твою мысль, белый кролик. — Гитлер остановил Альбину жестом узкой руки и заговорил сам, сначала тихо, затем, заводясь, увлекаясь, забыв, что вся-то аудитория состоит из Альбины, начал кричать: — Из-за этой бомбы все мои стратегические планы летят к чертовой матери. Через полгода у Сталина будет пять бомб. К тому времени, когда мы изготовим свою, у него их будет двадцать. А тогда нас уже обгонят американцы! Значит, в моем распоряжении только летние месяцы, чтобы завоевать весь мир. Только одно лето! И я должен идти вперед немедленно! Тут же! Сегодня! Вы меня слышите — вы слышите звуки боевых труб и грохот барабанов?

На следующий день состоялось запланированное еще неделю назад заседание в Генеральном штабе. Гитлер весьма миролюбиво выслушал доклады генералов, связанные с подготовкой выступления против Польши в сентябре 1939 года. После окончания подводившего итоги доклада Кейтеля Гитлер поднялся и, подойдя к карте Европы, занимавшей всю стену, произнес буднично, словно речь шла о поставках шерстяных носков:

— Мы начинаем военные действия против Польши в середине июля, хотя весь мир должен думать, что день «X» — 1 сентября.

После секундной гробовой тишины по залу прокатился невнятный гул возмущенных, испуганных, растерянных голосов.

— Это невозможно! — вырвалось у Кейтеля.

— Судьба не подарила нам больше ни одной минуты, — сказал Гитлер размеренно. — Если вы дадите себе труд задуматься над тем, что происходит в мире, то поймете, от каких факторов зависит наша победа. Так что мое решение, безусловно, не подлежит пересмотру, и завтра в десять я ожидаю к себе начальника Генерального штаба и командующих родами войск. Все планы кампании будут пересмотрены.

Оборвав свою краткую речь, Гитлер быстро покинул зал заседаний, чтобы не отвечать на бурю вопросов и возражений. Через час он вызвал к себе Риббентропа и приказал форсировать зондаж возможностей соглашения с Москвой. Посол в Москве Шуленбург завтра же должен попросить аудиенцию у Молотова и изложить ему вербальную ноту о желательности заключения договора о дружбе и сотрудничестве.

— Любой ценой! — приказал Гитлер. — Если Сталину захочется сожрать Бессарабию — отдайте ему, Финляндию — отдайте, половину Польши — отдайте.

После встречи с фюрером Риббентроп в полной растерянности созвонился с Герингом, который не присутствовал на заседании Генштаба и ничего не знал, тот кинулся к Гитлеру отговаривать его от необдуманного поступка. До вечера Гитлеру пришлось спорить с помощниками и соратниками, которым так трудно приказывать.

В шесть вечера он исчез.

— Он у нее, — сказал Гесс, приехавший в берлогу к Гаусгоферу. — И я подозреваю, что именно эта русская сука…

— Мы не знаем, что управляет судьбами мира, — ответил на это старый генерал Гаусгофер. — Еще вчера ты убеждал меня, что эта женщина на нашей стороне, сегодня говоришь, что предательство исходит из спальни фаворитки.