Вскоре Матя выволок из погреба тело Полины и поволок к пруду, не скрываясь, потому что он спешил, и производил столько шума, что услышать меня никак не мог. И чем я дальше следовал за ним, тем более меня охватывали сомнения. Почему я так уверен в том, что большевики с отвращением выкинут убийцу из своих рядов? Да они схватятся за него обеими руками! Им он куда важнее грязный, гадкий, вонючий — такой он послушнее у них в руках. И вдруг я понял, что, разоблачая Матю, я только помогаю ему и большевикам. Но что делать? Промолчать — и дать возможность Мате и Алмазову делать свои карьеры? Получать Ленинские премии?

Александрийский перевел дух и продолжал:

— Тем временем Матя дотащил труп Полины до пруда и остановился. Я смотрел и думал — ну, что он сейчас будет делать? Привяжет к телу груз — и в воду? Но вокруг не было ни одного камня или железки — Матя рыскал взором по лесу, — я как бы стал его сообщником и понимал, как велико его отчаяние. Ведь если труп бросить в пруд, он всплывет, а этого Матя боялся… И тут он увидел этот колодец. И сообразил то, о чем догадались потом и вы. Он потащил труп по плотине, а я, почти не скрываясь, последовал за ним, потому что к тому мгновению я пришел к выводу, что буду вынужден убить Матвея Ипполитовича Шавло, талантливого физика и крепкого молодого человека, потому что иначе я не могу его остановить и избавить от страшных последствий всех людей на Земле. Если у большевиков будет ядерная бомба, они покорят весь мир! К тому же я не видел другого способа наказать человека, убившего беззащитную женщину… убившего ее дважды — первый раз изнасиловав ее, когда она была девочкой, а второй раз — сегодня. — Александрийский сглотнул слюну и замолчал. Лидочка тоже молчала. — Он отыскал какую-то доску и сам, провалившись чуть ли не по пояс в воду, страшно ругаясь — я никогда не подозревал, что Матвей Ипполитович может так ругаться, — страшно ругаясь, дотащил тело Полины до колодца и, встав на край колодца, стал перетаскивать труп через край, чтобы кинуть внутрь.

И вот тогда, слушая эти ругательства и видя нелепую фигуру этого чужого мне человека, который, надрываясь и пыхтя, склонился над колодцем, я понял, что у меня есть выход. И единственный выход. Я достал револьвер, который взял с собой, потому что намеревался вернуть его вам для передачи Альбине, и в тот момент, когда тело Полины ухнуло в колодец, а Матя, стоя на краю колодца, склонился, как бы стараясь разглядеть результаты своего труда, я выстрелил в него — когда-то я хорошо стрелял. Он так и не узнал, что он умер. Он, видно, чувствовал облегчение, что отделался от Полины, и с этим счастливым чувством умер…

Внутренним взором Лидочка увидела эту сцену — она же была там сразу после смерти Мати. А вдруг Матя умер не сразу — он мучился, умирая в этом страшном колодце, лежа на холодном трупе Полины…

— Вы меня ненавидите? — спросил Александрийский.

— Нет, — сказала Лидочка. — Я не могу осуждать ни вас, ни Альбину…

— Ни самого Матю?

— Я никогда не думала, что так устану за эти дни отдыха.

— Ну ладно, не надо говорить, если не хочется, — согласился профессор. — Можно я доскажу вам, чем все кончилось? Или не хотите?

— Доскажите.

— Он без звука упал — и исчез в колодце. Я даже не надеялся, что получится так ловко. Вы не представляете, как все было фантастично! Только что передо мной пыхтел, шумел, двигался большой человек — и вдруг тихо-тихо… И будто никого не было. Я кинул в колодец револьвер, но он не долетел и упал в воду. Я не мог идти в воду и достать его — тогда было бы трупом больше. Так что мне оставалось лишь молиться, чтобы револьвер засосало в тину.

— Но его нашли.

— Нам повезло — если бы не Альбина, мы бы уже были в тюрьме. Но вы не переживайте. Я бы всю вину взял на себя. Вам ничего не грозило.

— Наивно! — сказала Лидочка. — Неужели вы думаете, что Алмазов отпустил бы меня? Он бы и Ларису Михайловну посадил, и уж наверняка — Альбину.

— Странная женщина, — сказал Александрийский. — Зачем она в него стреляла? Зачем ей было нас спасать?

— Кто-то должен спасать, а кто-то губить.

— Почти Экклезиаст? Будем видеть в ней провидение, которое избавило нас от гибели.

— Он убил ее мужа, — сказала Лидочка. — Сначала сказал, что она должна… отслужить и купить его жизнь… а потом убил мужа. И она знала об этом. Она мстила ему.

— Ужасно, — сказал профессор, — значит, Алмазов получил по заслугам?

Машина набирала скорость. Близилась Москва — уже появились встречные автомобили.

Если сейчас не сказать, то не скажешь никогда. Лидочка открыла уже рот, чтобы объяснить профессору то, чего он не хотел понимать. Что каждый из нас может брать на себя право распоряжаться лишь собственной судьбой. Взяв на себя право судить и убивать, милейший профессор заодно приговорил к смерти и Альбину, которой Алмазов не простил бы пропажи револьвера, и Лидочку, которая была в этом обвинена, и, вернее всего, докторшу Ларису Михайловну, которая осмелилась защитить профессора и Лидочку. А может быть, и всех обитателей Санузии, включая астронома Глазенапа и академика Николая Вавилова… впрочем, нет, академиков у нас все же не убивают, Вавилову ничего не грозит.

Но Лидочка не успела ничего сказать. Александрийский постучал в стекло. Шофер остановил машину. Александрийский опустил стекло, достал деньги и велел шоферу купить букет астр, что стоял в банке рядом с женщиной, сидевшей на скамейке у своего палисадника. Шофер открыл заднюю дверцу, передавая букет.

— Это вам, — сказал Александрийский. — Я надеюсь, что вы навестите меня в больнице, куда я отправляюсь без особых надежд на выздоровление.

Букет пахнул дождем и горечью осеннего сада. Александрийский дал ей свою визитную карточку с золотым обрезом.

Лидочка сошла на Октябрьской площади — отсюда ей на «семерке» было недалеко до дома.

Лидочка подождала, пока машина уедет, потом подошла к урне, она хотела выкинуть букет.

Пьяный человек в заячьем треухе, слипшемся от дождя, сказал:

— А букет-то разве виноватый? Лучше мне отдай. Пропью.

Он весело засмеялся. Лидочка отдала ему букет. Тут подошел трамвай.

Лидочка не навестила Александрийского в больнице. Но знала, что он жив, — к Новому году в «Правде» она прочла о награждении ряда выдающихся ученых. В том числе и П.А. Александрийского — недавно учрежденным орденом Ленина.

Черные фигурки и осколки так и остались лежать в мешочке. Правда, медальон с изображением восточной красавицы Лидочка раза два надевала. Однажды он зацепился за шпильку, и кусочек черной краски на рамочке отлетел. Под краской оказалось золото. Лидочка соскребла краску с рамки — вся рамка была золотой. Золотыми оказались и черные фигурки — значит, кто-то когда-то не хотел, чтобы догадались об истинной цене этих вещей. Лидочка тоже не хотела знать об их цене. Она спрятала их в мешочек и больше не надевала медальон. У нее оставалось странное чувство, что она — не более как временный хранитель этих вещей и за ними придет их настоящий хозяин.

Как-то на улице она встретила Марту. Та сказала, что президента Филиппова арестовали, а Лариса Михайловна по-прежнему работает в Узком. Больше ничего Марта не успела рассказать, потому что спешила на свидание.

Предчувствие того, что в ближайшие часы произойдет отделение ветви от основного ствола истории, превратилось в абсолютную уверенность как по внутреннему убеждению, так и по сигналу, полученному Теодором Сверху. Как всегда, сигнал принес гонец. Теодор его не знал, не встречал раньше: в последние десятилетия так бывало все чаще — старые хранители времени умирали, погибали, пропадали без вести — как ни гони по реке времени, все равно его не обмануть, ты все равно стареешь, и когда-то твое тело или разум совершают ошибку. И ты умираешь, так и не узнав до конца — кем был, кому служил и ради чего был столь отличен от прочих людей. Твое всемогущество, вернее, то, что полагает всемогуществом простой смертный, оборачивается лишь одиночеством. Но все люди одиноки перед ликом смерти. Почему хранителю быть иным? Среди хранителей существует мнение — не следует называть его уверенностью, — что хранитель не умирает, а переходит лишь в иное качество служения Высшей цели. А были и такие, что полагали Высшую цель — богом.